Во дворе на лавочке сидит мать, рядом дядя Гриша плюется и размахивает руками, растопыренной ладошкой приналег на тополь парень в черном костюме с выпущенным на пиджак воротником красной тенниски. «Ага, и Генка Савин здесь», — узнает его Серега. Савин — инструктор райкома комсомола, вот уже который год единолично решающий проблемы детской безнадзорности и ведущий совместно с милицией профилактику детской преступности.

В самом деле, никто, наверное, так сильно не желает, как Савин, полного и скорейшего исчезновения этих проблем: в райкоме его не застать — он или в детской комнате, где часами расспрашивает и разглядывает «новобранцев», или в директорских кабинетах заводов, фабрик, мастерских, управлений, где тоже не за пять минут уговаривает взять на работу несовершеннолетнего бездельника, кратко поясняя его биографию («Оступился», «Надо верить», «А куда ему деваться?»). А если уговоры бесполезны («А у меня что — детская колония?», «А он мне — аварию; мне в тюрьму пока неохота», «Откровенно признаюсь — связываться не хочу»), едет в другое место — слава богу, в Майске есть куда ехать. Савин бывает также в квартирах, где живут родители, не желающие должным образом растить сына или дочь, в школах, где воспитательный процесс на недостаточно высоком уровне, в районо — с нижайшей просьбой пристроить в интернат детей, изъятых у отцов и матерей. Еще Савин участник всех облав по ночным подвалам, без промедления ввязывается в любую, самую ярую поножовщину, каждый год выколачивает где-то палатки, деньги и с кучей пятнадцатилетних оболтусов уезжает в тайгу, основывая там самоуправляющийся город, а Майск в это время отдыхает от различных происшествий.

В общем, Савин работает очень серьезно, и нельзя сказать, что пропадает среди безыменных подвижников. Нет, его отмечают и хвалят: в День милиции он всегда получает грамоту или подарок, обязательно ценный, на комсомольских конференциях его имя произносится только в сопровождении таких слов, как «самоотверженно», «не щадя сил», «заслуживает всяческого поощрения». Кроме того, Савина непременно ставят в пример — правда, неясно кому, то ли сидящим в зале, то ли его коллегам в других районах, то ли вообще всем гражданам, имеющим дело с детьми.

Лишь одна районная статистика со странным упрямством не признает савинских трудов: хулиганов не убывает.

«Тоже мне: „Я в больнице“. Целый штаб собрала. Помочь, перевоспитать, удержать. Как не надоест!» Серега раздражен материной затеей и сожалеет, что из дома нет другого выхода, а то бы он сейчас быстренько «перековался».

Из подъезда выдвигается масса Анны Прокофьевны, перемещается к скамейке и что-то говорит. Мать с несмелою надеждой улыбается, но тут же хмурится, оборачиваясь к дяде Грише. Тот сразу утихомиривает руки на коленях, смотрит в землю, переходя от запальчивости к раздумью, потом чешет затылок: «А черт его знает!»

«Понятно. Тетя Аня делает рекламу. С учебником, мол, такой серьезный, тихий. И видно, что пригорюнился». Серега уже знает, как встречать Гену Савина: мать растает после его рассказа. Снова «Алгебру» в руки и долго тяжело смотреть в угол — до слезной рези — и не вставать, когда Савин войдет, а так и сидеть — согнутым, несчастным, беззащитным.

— Здравствуй, Сергей. Я по пути, на минуту. Надо поговорить.

— Привет, Гена. — Ровный, слабый голос, влажные, грустные глаза.

Гена возвышается над Серегой, заложив руки в карманы пиджака. Несколько скошенный слева — из-за шрама на скуле — подбородок — твердый, гладкий булыжничек; волосы странного колера: от темно-серого, серебристого до густо-желтого на макушке; строго прозрачные глаза, разве чуть смягчаемые легкой зеленцой. Тени какого-то беспокойства и нетерпения беспрестанно возникают то над дрогнувшими бровями, то на сухих, тонких губах, то перекатываются вместе с желваками к ушам и тотчас же перескакивают на токающие виски — и странно: Гена стоит неподвижно, а представляется беспрерывно шагающим по комнате.

— Послушай, Сергей. Даром тебе, конечно, эта история не пройдет. Ты знаешь, о чем я. Колонии может не быть — это зависит от тебя. Я так говорю потому, что ты уже взрослый. Не четырнадцать лет. Если ты сейчас все поймешь, все еще можно поправить. Зачем тебе эта хреновина? Что, ты занятия не можешь придумать?

— Гена, мне самому плохо, что так вышло. Занесло, что ли? И ведь не пьяный я был.

— Знаю. Очень хорошо, что плохо. Если ты дашь мне слово, я поговорю с этим милиционером. Ничего не обещаю, но поговорить поговорю. Ты обещаешь, только твердо, завязать с ханыжеством?

— Гена, честно.

— Ну, все. По рукам. Я побежал. Да, вот еще что: я тут при детской комнате отряд создаю. Специального назначения. С разными шпендриками возиться. Людей делать буду. Дисциплина, форма, самбо, в любое время суток — тревога. Будет свой клуб, машину достанем. Интересно? Приходи. Придешь? Отлично! До свидания, Сергей!

Серега опять кидается к окну. Вот Савин подбегает к матери, склоняется над ней: она слушает и смеется, потому что наверняка он говорит серьезные и обнадеживающие слова, которым сразу веришь, веришь до такого вот освобождающего, снимающего боль смеха. Мать долго трясет Савину руку и, все еще посмеиваясь, идет к подъезду.

— Давно встал? — спрашивает она, поднявшись.

— Давно. — Серега по уши погружен в «Алгебру» и даже губами шевелит, чтобы лучше запомнить.

— Никто не мешал? — с удовольствием, строгим голосом хитрит Татьяна Васильевна.

— Перед тобой вот Генка Савин заскакивал. Приглашал там в какой-то отряд — он организует. — О дяде Грише и Анне Прокофьевне Серега молчит. — А так никто больше.

— Правда что! Навстречу ведь попался — склероз просто. Хороший он парень, этот Савин. Ты к нему сходи, сходи.

— Я и так пообещал.

— Проветриться не хочешь? Совсем забыла сахару да чаю купить. Слетай-ка быстренько, а то мне на работу скоро.

— Тогда я на велосипеде, чтоб скорей.

— Как хочешь.

В уши толкает теплый ветер, в кармане шелестит трешка. Серега мчится под беззвучный, дикий мотив, и в груди необычайно просторно от предчувствия недалекого леса, скорого свидания с Женечкой, а расплата затерялась — не видать — где-то в темноте, под горой дня…

Возмущенная пыль вскидывается в погоню, длинными, белыми, горячими языками норовит обвить седоков и сбросить, но на ровном пространстве перед падью быстро устает, угнетаемая солнцем и густой хвойной тяжестью воздуха. Серега и Женечка въезжают в Курмихину падь по желто-красной дороге, пробитой в аргиллитовой почве бесчисленными рыбацкими нашествиями. Въезжают в жаркую, зеленую, веселую пасть каменного зверя, распластавшего свое диабазовое сытое тело верст на семь в длину, предавшегося послеполуденной истоме, — на каменной морде ленивая сияющая жмурь — проблескивают слюдяные брызги, — и от сытости, дремы и благодушия высунут желто-красный извилистый язык — дорога.

По ней катят и катят Серега с Женечкой мимо темно-зеленых, с вызревающим ягодным румянцем, куртин боярышника, сумрачно-белой грядой ольшаника, редкого влажного проблеска волчьей ягоды, полян с анис-травой, багровых зарослей кровохлебки, катят и катят, не зная в точности куда — куда-нибудь в тридевятое царство, в свои далекие владения.

У Тушам-ключа они останавливаются. Под мерцающим мохнатым брюхом обвальной глыбы легко живет, однажды прорвав землю, черно-прозрачная холодная вода. Когда случается ей послужить прохожему, вода белеет, напрягается и, щекоча, облепляет щеки, нос, лоб, сначала не выказывая всего холода, а лишь, помедлив, морозит губы, в глубь десен пускает ломоту и через занемевшую гортань проталкивается к внутреннему жару.

Женечку смущает тишина и черно-зеленое явление ключа. Она отнимает у воды густо-темнеющий пыл лица, и на пухлых прелестных губах, на белом подбородке медленно угасает арбузная, пахучая, сахарная пена.

— Сережка, Сережка, — шепчет она, — хватит ехать, ладно?

Он, зажмурившись, оттопырив губы воронкой, пьет и пьет, наполняя тело серебряным гулом, а услышав Женечку, косит на нее фиолетово-синим глазом, как жеребенок на водопое на пастуха, но не отрывается, а прямо в воду выдыхает: «Ага-мба, угум!»