Правда, на кухонном столе лежит записка: «Я в больнице! Скоро вернусь, работаю со второй. Ешь и занимайся. Никуда не исчезай». Толя, уходящий на смену позже, оставил свою отметку: «Если что-нибудь выкинешь, шею сверну». Но окажись хоть сто записок, Серега все равно поедет. «Там видно будет, выкручусь. Может, последние дни догуливаю», — вызванной на мгновение жалостью Серега оправдывает себя за все предстоящие истории. Самое главное сейчас — достать денег хотя бы на бутылку вина и пачку сигарет, а то что за пикник получится?
Сначала Серега шарит в нише: проверяет карманы старых пиджаков, халатов, телогреек, выворачивает даже пыльный, дырявый рюкзак — ни одной забытой копейки, потому что каждая на пристальном счету. В Толиной комнате везет больше: в зимнем полупальто Серега находит двадцать четыре копейки — как раз на пачку сигарет. Затем в кухне видит трехлитровые банки, которые мать хранит для варенья. Пять штук по сорок копеек — привет! — это вам целых два рубля, и бутылка в кармане! Серега обтирает банки, размещает их в две сетки, радуясь, что так просто обходится и что больше не к чему ломать голову.
Но тут, к Серегиной досаде, отворяется дверь и входит пенсионер из соседнего подъезда, дядя Гриша, в прошлом — красный партизан. Дядя Гриша сухонький, крепенький, со спины — подросток, да и только, белая щетина, белые, толстые, в палец, брови, примятый к губе широкий пористый нос, белые же, с желтоватым подпалом у корней, волосы; голова с тяжелым треугольным затылком, из-за которого она и задрана чуть выше обыкновенного — так что дядю Гришу легко принять за несносного гордеца и упрямца.
— Здорово, паря, — говорит он. — Уже пятки смазываешь? А я к тебе пришел. Малость посиди, послушай деда. — Дядя Гриша усаживается на табуретку, достает очки и снизу вверх глядит на Серегу, как на удивительное какое-то, неожиданно появившееся существо.
А тот стоит с пузатыми сетками в руках, и сесть ему некуда, потому что остальные табуретки в комнатах.
— Туто-ка забегаю в милицию — дела были, а мне начальник и говорит: «У тя под окном хулиган живет и вечерком может замечательно отлупить. Пока он этого не сделал, повидайся с ним да потолкуй. Может, и пощадит». Я ноги в горсть — и сюда! Дак ты счас меня колотить будешь или погодя?
— Бросьте, дядя Гриша! Кто вас тронет? — нарочно потупляет голову Серега: «Делать нечего, по квартирам уже ходит».
— Мне, паря, бросать нельзя, хоть милицию за грудки не беру. Это ты давай шпанить-то бросай. Мать пожалей да и о себе подумай. Без всяких дураков посадят, что тогда запоешь? «Сижу я, цельный день тоскую»? Да? Эх, Сергей, Сергей!.. В башке — мякина, с носу капает, а думать лень.
— Вы и думайте, я не мешаю.
— Ты со мной, паря, остерегайся. Я чалдон старый, в ухо двину — в окно вылетишь. Поговоришь со мной так. Мешаешь, паря, еще как мешаешь!.. Тебе уже семнадцать, а толку пока нет. Я в твои годы беляков бил, а ты, вишь, свою власть, милицию, норовишь. Как же мешать не будешь?
— Я бы беляков тоже бил.
— Но?! Смотри-ка!.. В самом деле храброй; эк вы, вдвоем-то одного отмутузили! Молодцы, бойцы справные. Я вот, давно дело было, хлеб у кулаков отбирал. Поймали меня раз — полчелюсти вынесли да земли в глотку напихали. Что ж, думаешь, из-за таких сопляков, как ты, землей плевался? Не-ет… Ты давай, паря, за ум берись, я с тя не слезу.
— Вы пионеров пропагандируйте. Я все это слышал. — Банки уже оттягивают Сереге руки, а шея неприятно, колко потеет.
— Ну и дерьмо ты, паря! Ты пошто не понимаешь-то ничего? Давай-ка ты «малину» эту прикрывай да на работу иди, учись. А мы те поможем. Ведь вся жизнь впереди, а раз плюнуть — сгубить-то ее. Ты подумай, паря. Понял?
— Понял, — говорит Серега. «Давай, дед, отваливай быстренько. Сколько можно?»
— Слава богу, — дядя Гриша поднимается. — Я тя вот о чем попрошу. Пока не на службе, пособил бы малость. Пацанятам качели вот поставить надо да песку навозить. Пособишь?
— Ладно. — У Сереги вспотевшее, измученное лицо.
Дядя Гриша по-свойски так подмигивает и улыбается, думая, что окончательно пронял парня.
— Ну, паря, пока. Тащи теперь стеклотару.
— Дядя Гриша, пару рублей не займете до получки, а? Сразу же занесу. — Серега с печальной преданностью смотрит на него: помучил, мол, теперь награди.
— Не ври, паря, не ври. Какая у тебя получка! Вот работать начнешь, займу. Хитрой же ты, однако. Ох, хитрой!..
Серега слышит, как бухает внизу дверь, перехватывает поудобнее сетки и с тихим звоном удаляется. На третьем этаже он, дернувшись, замирает: кто-то с сопением, с частыми охами-вздохами, медленно, тяжелыми шагами поднимается навстречу. Неужто мать? Серега льнет к перилам, высматривает: «Анна Прокофьевна! Она-то еще чего прется? С банками лучше не попадаться, на корню продаст». Он бесшумно возвращается в кухню, заталкивает сетки под стол, плавными прыжками переносится в комнату, хватает «Алгебру» и с нею перед глазами вдумчиво прогуливается.
Анна Прокофьевна, старинная приятельница матери, — бухгалтер того самого комбината бытового обслуживания, где еще месяц назад Серега проходил по различным ведомостям как маляр второго разряда. Она налита той болезненной сырой полнотой, при которой человек похож на движущуюся бочку, на сопряженное из нескольких шаров геометрическое тело, и после бесконечного восхождения по лестнице ноги-тумбы уже не держат ее. Растекшись телом по всему дивану, Анна Прокофьевна говорит:
— Как это Татьяна каждый день сюда лазит? Самоубийство. Надо меняться вам квартирами-то… Что это у тебя за книжка, Сереженька?
— Да «Алгебра», тетя Аня, — рассеянно отвечает Серега, продолжая разгуливать по комнате.
— Наши девчонки и то каждый день пристают ко мне: «Тетя Аня, сходи посмотри, не заучился ли».
— Какие девчонки?
— Так из твоей бригады. Тося Пшеничникова, Валя Печерская…
— А-а… Сами бы и шли. Вас-то чего гоняют?
Девчонкам этим давно за тридцать, Серегу они поучали до тошноты, и сейчас он весьма смущен их заботою: «Еще шефствовать догадаются, дуры».
— Некогда им, Сереженька. Самая пора для ремонтов. Я вот и пришлепала, по дружбе да нагрузку уважая.
Анну Прокофьевну немыслимо представить без какой-нибудь нагрузки: то она страхделегат, то казначей кассы взаимопомощи, то сектор культбыта, а нынче вот на вершине общественного доверия — председатель месткома.
— К нам-то чего не заглядываешь? Привыкли к тебе все. Молодых-то у нас не больно много.
— Времени нет, тетя Аня. Вот зубрю и зубрю…
— Ах, вон как! — Анна Прокофьевна вроде бы сочувствует столь нелегкому времяпрепровождению. — Дай-то бог, Сереженька! Но все-таки заглядывай — не круглые же дни сидишь.
— Спасибо, тетя Аня, обязательно забегу.
— А надежда-то у тебя есть? Что попадешь-то?
— Куда же без надежды, тетя Аня? — Такой он солидный, разумный, усидчивый, маменькин сынок, тихоня, воспитанный мальчик — очень весело Сереге быть таким.
— Я к чему спрашиваю, Сереженька. Правильно, без надежды нельзя. Но по-всякому может случиться: вдруг да не повезет? Если хочешь, я поговорю, чтоб тебя в столярный цех перевели. Все-таки с женщинами действительно трудно работать.
— Да пока не беспокойтесь, тетя Аня. Спасибо, пока не нужно.
— Нет, я просто, чтоб ты в случае чего не падал духом. Мы тебя ждем, приветы тебе все наши передают. В общем, имей в виду. Мы тебя не бросим.
— Большое спасибо, тетя Аня. На работе тоже всем спасибо передавайте.
Анне Прокофьевне приятно до слез: длительный, многотрудный поход затеян не зря. Ведь мальчишка еще, а с какой благодарностью отнесся и к ее чуткости, и к чуткости месткома и всего комбината в целом. А благодарный человек горы свернет, ничего для людей не пожалеет. Анна Прокофьевна растроганно вздыхает:
— Счастливо тебе, Сереженька. Учись давай на здоровье.
«Сейчас год тащиться будет», — думает Серега и от нечего делать подходит к окну. «Ой-е-ей,» — взвизгивает кто-то в Серегиной душе. — «Вот это попух. Вот попух!»
