Дверь открывает квартирант Толя, рыжий, громадный мужчина:

— А-а! Штурмовичок явился! — гремит он, настроенный всегда насмешливо, и со шлепком ухватывает Серегу за шею, гнет к полу. — Жидок, жидок, приятель! Хочешь, салазки загну?

Обычно Серега отбивается, но сегодня ему неохота.

— Брось ты, Толя! Надоело!

Но тот не унимается и еще сильнее давит на шею.

— Давай, давай! Учись спину гнуть. Это тебе не за девочками бегать.

Серега злится и целит Толе в поддых, но кулак отскакивает, и колющая ломота прокатывается до плеча, точно бил не по животу, а по булыжникам. Толя, похохатывая, оборачивается к матери:

— Кишка тонка у наследника-то, Татьяна Васильевна! В грузчики его надо, этакую дылду!

Мать слабо, невнимательно улыбается Толиным словам, а сама с нервической пристальностью вглядывается в Серегу.

— Где был? — хрипловато и быстро спрашивает она.

— Да тут, у пацана одного. Со мной поступает. Занимались целый день.

Татьяна Васильевна грузно, неловко приближается:

— Что это у тебя на щеке? — Она втягивает воздух, даже ноздри подрагивают, но лавровый лист изжеван не зря. — Уф! Да мне уж мерещиться начинает. — Татьяна Васильевна довольна, что можно не расстраиваться, тотчас возвращается к нормальному, ворчливо-ласковому состоянию, со значительностью смотрит на Толю («Вот вы не верили, а напрасно. Сергей не безнадежный ребенок»), забывая о частых и неистовых ссорах с сыном, гордясь даже призрачным его успехом — трезвостью и непоздним возвращением. Развевается, колышется халат на крупном, тяжелом материнском теле, весело дымит папироса, вместе с дымом тоненько возникает какой-то мотивчик — все прекрасно, Татьяна Васильевна устремляется на кухню.

— Айда, сын, щи хлебать да чаи гонять!

Она кормит Серегу, наслаждаясь его аппетитом и вновь посетившей ее настойчиво-слепою радостью: вот ведь парень какой вымахал, без отца растила, одна, а все как у людей: обут, одет, здоров и красив-то как, красив! Ах, сын, сынуля, негодник ты мой! Мужик уж, совсем мужик! Сидит, прямо как Петя после работы.

Вознесшись к вершинам своей жизни, Татьяна Васильевна шумно вздыхает, без толку громыхает посудой, ни с того ни с сего легонько посмеивается, не зная, как еще-то и утихомирить сладко трепещущее сердце. Спрашивает, приступая к чаепитию:

— Тебе длинного или короткого?

— Длинного, мама, длинного, — смеется Серега, не столь угождая хорошему настроению матери, сколь почувствовав и в себе неизъяснимо-приятную легкость и умиротворенность от пребывания за этим столом, от старинной шутки матери, возвращающей его к той поре, когда он еще не беспокоился насчет ежедневной занятости собственного ума, а просто читал книжки, бегал на каток и даже не помышлял лгать матери.

Мать неловко держит чайник у плеча и так вот спускает коричневую струю в стакан: льется «длинный чай».

— Много еще учить-то осталось?

— Тьма! Завтра опять с утра засядем.

— У пацана этого?

— Ну да. Как-то удобнее вместе.

— Голодные, поди, сидите целый день?

— Прямо! Только и знаем, что жуем.

— А чего же, как волк, на щи-то набросился?

— Как работаю, так и ем.

— Ладно, ладно. Помалкивай, Болтухан Болтуханович!

Приходит Толя с газетой, тоже принимается за чай. Несколько набычив голову, он морщит лоб и смотрит поверх газеты своими голубовато-рыжими глазами.

— Горазд же ты жрать! (У Сереги от сытости влажно-порозовевшие щеки.) Вот я все удивляюсь, Татьяна Васильевна. Человек не работает, а ест. Да еще как!..

Но мать сегодня на стороне Сереги:

— Да будет, Анатолий Тимофеевич! Растет же. Да и не чужое ест…

— Вот-вот. В едоков и вырастают. А ведь, кроме живота, еще голова есть.

— Хватит, Анатолий Тимофеевич, хватит. Сейчас-то он делом занят. — Татьяна Васильевна поджимает губы, строжают морщины возле глаз, и вроде бы увеличивается от недовольства и без того крупный нос.

— Ну-ну. — Толя скрывается за газетой, а у спасенного Сереги слипаются глаза: все-таки замечательно ложиться спать без скандала.

Серега с задумчивою неспешностью расстегивает рубашку. Татьяна Васильевна с силою затягивается, даже табак потрескивает, все еще рассерженная Толиным неверием в мгновенное исправление сына, а квартирант с тихим пофыркиванием пьет чай. Сонно поскрипывает маятник — у обессилевших за день ходиков гирька вот-вот приляжет на пол.

Кто-то, с уважением отнесясь к позднему часу, негромко стучит. Татьяна Васильевна морщится: «Кого это еще черти несут?» — и решительно-недовольная плывет открывать. Щелкает замок. Она испуганно вскрикивает:

— А! Вам кого?!

Толя и Серега выскакивают в коридор. На пороге Федя Пермяков в лихо сдвинутой на затылок фуражке, потому что на лбу его широкий пластырь. Федя бледен, на костлявом подбородке от напряжения возникают полукругом швы морщинок, точно приклеенные обрывки суровых ниток.

— Гражданин Захаров здесь живет? — лишь для порядка спрашивает Федя, потому что вот он, этот гражданин, рядом, с отвисшей нижней губой и выпученными глазами.

«Продали, продали… Кто же это? Гады!» — долдонит в Серегиной голове беззвучным шепотом.

— Что он наделал? Украл, да? — Опасаясь собственной слезливости, Татьяна Васильевна спрашивает безнадежно-спокойным, тихим голосом, но все равно заметно, как у нее синеют губы и как резко, волнами, окатывает ее дрожь.

— Гражданка, мамаша, успокойтесь. Кражи не было. Было сильное хулиганство и оскорбление.

Татьяна Васильевна не дослушивает, а, схватившись за сердце, кричит:

— Занимались, да? Устал, да? Остолоп, паскудник, сукин сын! — И по щекам Серегу, по щекам: раз, раз, справа, слева!

— Что ты! Что ты! Узнай сначала! — пятится Серега и плаксиво бубнит.

— Мамаша. Гражданка Захарова. Подождите. — Татьяна Васильевна тянет руку к сердцу. — Значит, избит один гражданин, и вот я травмирован… Пришел сказать, что надо ожидать повестку в суд… Спокойной ночи!

— Товарищ милиционер, минутку! Не уходите, товарищ милиционер! — Татьяна Васильевна плачет. — Мальчишка же еще! Не надо бы суд-то, не знаю, как вас по имени-отчеству. Одна я. — Она вдруг хватает Серегу за черные космы и толкает к порогу. — Сейчас же извиняйся, паршивец! Кому говорю? Сию минуту извинись!

— А чо, обязан, да? Отпусти, — вырывает голову Серега.

— Не в «извиняйся» дело, мамаша. — В Фединых глазах скорбная непреклонность. — Я ничего, зла у меня нет. Но разве же дело во мне, мамаша? Так всю милицию травмируют, кто же борьбу осуществлять будет? Сами подумайте, — вздыхает Федя и прощается.

Потом матери совсем плохо. Со стоном она рушится на диван. Толя бегает на кухню за водой, за лекарством, потому что Серега безучастно хохлится на ящике с обувью, постепенно освобождаясь от неприятных ощущений, и не желает размышлять о случившемся. Толя пробегает мимо, со всего маху плещет ему в лицо из стакана.

— Только засни, только засни! Ох и дождешься!.. — со свистом шепчет Толя, безмерно пораженный теперешним Серегиным спокойствием, хотя и всякие уже бывали скандалы.

Серега идет в ванную, утирается и снова застывает, в самом деле не зная, что же ему надо делать.

Через некоторое время мать зовет его:

— Сергей, иди сюда. — Она лежит на спине и смотрит в потолок широко открытыми горячими глазами. Лицо в пятнах, точно закоптившееся у костра. — Какой ты все-таки, Сергей… Души, что ли, у тебя нет?.. Иди ложись.

Серега на цыпочках, быстро пробирается к постели.

Серегино пробуждение быстротечно и легко, как у глупого-преглупого котенка: вот уже вовсю таращатся фиолетово-синие глаза; прыг-скок! — живенько умываться, припасть к молоку — готов красавец!

Солнце плавит стекла, в комнате сухая, пыльная жара, которая, однако, не угнетает, а будит неясные веселые ощущения: то ли повезет в чем-то, то ли приятную новость услышишь, то ли вообще случится что-то славное, летнее, безмятежное.

Под влиянием этого утреннего веселого угара Серега прежде всего вспоминает, что он поедет с Женечкой за город.