Нетерпение это проистекает не из страха, долю которого Серега желал бы растворить в общении с Женечкой, — нет, нет! — бояться ему некогда, у него просто недостает воображения мучиться и страдать из-за недавнего происшествия, а к Женечке его толкает внезапный приступ смутной, беспокоящей пустоты.
Над Женечкиным домом линяло-красные полосы — следы пропадающего солнца, они дрожат, трепещут — скорее всего, по причине страшного грохота, колеблющего землю и небо, — это Женечка наслаждается магнитофоном, недавним отцовым подарком. Серега радешенек: «Одна, одна!..» — и, не пользуясь условным свистом, изо всех сил жмет кнопку звонка, приплясывает, подмигивает неизвестно кому, на лице — беспечная улыбка, а все его длинное, крепкое тело словно погружается в какой-то размягчающий раствор. Прямые плечи никнут, поясница преломляется, образовав острый уступ, с неловкой развязностью ведет себя левая рука, то проверяя наличие застегнутых пуговиц, то залезая в карман, то расслабленно умещаясь на выпяченном бедре.
Женечка выпрыгивает на веранду: рыжий мальчишеский чубчик, босая, в кокетливо перешитой тельняшке, брючки до колен — сорванец, юнга, этакая бестия, черт возьми!
— Ой, Сережка! Привет! Слышишь?! — кричит она. — Дома никого. Вот жизнь, да?!
— Здорово, невеста! — во всю глотку отвечает Серега и, заметно подергиваясь, наступает на Женечку.
Она тотчас выбрасывает вперед руки, кисти напряженно заострены, маленькие полные губы образуют вымученную, отрешенную улыбку; в несоответствии с ней — тревожные дымчатые глаза и побелевший хрупко-остренький носик. Серега воет: «Да-ру-ру-ра! Да-ру-ру-ра!» Женечка преданно оседает перед ним — твист набирает силу. Кавалер и барышня наперегонки торопятся локтями; иногда бешеная работа эта прерывается Серегой: выпрямляясь и с ленцой откидывая спину, он плавно, как в «Барыне», машет на Женечку, жмурясь, блаженно сияя ртом, вот-вот пропоет простуженно-частушечным говорком: «Фу-ты, да ну-ты!» Пляшут и пляшут, нерасчетливо, до пота, пляшут очень добросовестно и очень некрасиво, потому что в Майске путного твиста-то и не видели, а обучались понаслышке. Верно, однажды Женечка танцевала в клубе «Энергетик» с иностранным туристом, и с тех пор считается лучшей в городе исполнительницей этого танца и посему даже выработала брезгливо-снисходительную гримаску, с которою покрикивает на кавалеров: «Спортивней! Изящней! Ну же!..» — покрикивает на всех, кроме Сереги, потому что он — замечательный, она от него без ума, без памяти. («Ой, девочки, у него глаза, глаза!.. Прямо как у цыганчика. Девочки, девочки — смешно, правда? — он мне сказал: теперь, говорит, ты — боевая подруга…»)
Затем, притомившись, смолкает магнитофон, и Женечка приглашает Серегу к столу, с удовольствием, со смешной серьезностью превращаясь в хлопотливую, ласково-строгую женщину, встречающую мужа. Она щепотью трогает лоб: «Ах, соль забыла»; грозно спрашивает: «Руки вымыл?»; в веселом ужасе хватается за сердце: «Господи, кто же так вилку держит!» Она хозяйка, старшая сестра, мать, девочка, с нетерпением репетирующая сцены из предполагаемого будущего.
Подобное Женечкино поведение да еще вволю распробованное вино из родительского буфета побуждают к родственно-откровенной беседе, к этакому легкодумному вечернему разговору за семейным столом.
— Представляешь, Сережка! Нинка оказалась абсолютной дурой. Спрашивает: «Что это за мальчик вчера с тобой был? Какой у него неприятный взгляд», — говорит. Ну, скажи, какая дура, да?
— Ага. Это с ремнем-то которая, с широким?
— Ну да! Тоже ремень этот нацепила — безвкусно, правда?
— Под кубинку работает. А я сегодня милиционера отлупил. Пристал, гад…
— Сумасшедший! Вдруг узнают? Тогда знаешь как влетит!.. — И смотрит с влюбленною укоризной.
— А!.. Кому охота! Он ведь не дурак — болтать об этом, ему же и попадет. Скажут, с пацаном не справился. Не бойся, Женька! Ты не плачь, не плачь, невеста, — побледневший Серега с виновато-напряженной улыбкой обнимает Женечку.
Она шепчет громко, не очень-то отталкивая его:
— Ой, идиот! Скоро же мои придут. Балда ты такая, Сережка. — Они целуются. — Что, доволен, доволен, да? Ах, ах! Как мы довольны, вы не представляете! — Женечкины плечи то ускользают, то вновь возвращаются в большие белые Серегины ладони.
— Женька, так завтра едем? Едем? Учти: жениху не отказывают. — Голос у Сереги дрожит, и потому он старается говорить с усмешкой: — Ах, жених! Какой жених! Ах, невеста! Какая невеста! — А в глазах счастливое сияние, настолько нестерпимое, что Женечка отваживается на старомодный вопрос:
— Сережка, а ты меня очень любишь?
— Не заметно, что ли? — с деревянной смущенностью говорит Серега, но тут же поправляется: — На сто с прицепом. Чего-то забываешься, невеста. Давай-ка выпьем.
Продолжается безмятежный вечер.
И только милиционер Федя Пермяков трудится не покладая рук — Серегин отзыв о нем несправедлив. Уже опознан бежавший преступник при помощи завсегдатаев публичных скандалов, собраны свидетельские показания, составлен акт об использованных патронах, а сейчас Федя спешит в медицинскую экспертизу за справкой. Федя спешит, переполненный задумчивой решимостью: «Что ж, будем судить. Конечно, для родителей это душевная травма, да и мне, конечно, нелегко. Но простить я не могу. Общество тоже не простит». Федя хмурится и краснеет от удовольствия, что такой вот он серьезный, и мысли у него серьезные, и все-то он понимает, хоть и является начинающим милиционером.
А наши влюбленные тем временем прощаются.
— Сережка, ну, хватит! Слышишь? Не веди себя кое-как! — И, оберегаясь от чересчур разгорячившегося Сереги, Женечка скачет по комнате. Он же, поначалу молча, с упрямой, бессмысленной улыбкой, все хочет настичь ее, но никак не может и потому вскоре забывает о взрослых своих намерениях, с легкостью согласившись поиграть в «догонялки». Грохочут стулья, дребезжит посуда, трещат половицы. «А-а-а!..» — бьется, булькает где-то на самых верхах Женечкин смех. «Хо-хо-хо!..» — размерен и гулок Серегин хохот. Вот они устают, обессиленно посмеиваются друг перед другом, отдуваются, слабо покачивают руками и, остывая, источают острый, жаркий, соленый запах молодого пота.
— Ну, привет жениху!
— Гудбаиньки, невеста!
— Гуд байт! Гуд бай! Как они любили, как они любили!..
— Значит, завтра едем?
Поздний вечер вырос между небом и землей, у основания темно-фиолетовый, а к вершине посветлевший до бледно-зеленого. И эта зеленая светлынь хлещет, заливает облака, скатываясь в них по наклонному своду уже совсем прозрачными неторопливыми потоками.
Течения вечера Серега, конечно, не замечает, потому что весьма озабочен встречей с матерью — он сосредоточенно жует взятый у Женечки лавровый лист, для верности проглатывает горькую кашицу — лишь бы мать не учуяла выпитого вина. За курево она уже не ругает, а вот насчет выпивки — страх один: крик, слезы, валидол, да к тому же влепить может — хоть и женщина, а кулак острый, тяжелый.
У попутной колонки Серега долго полощет рот ледяной водой, умывается, причесывается, затем, заложив руки за спину, неспешно отправляется дальше — просто прогуливается человек перед сном. А чтоб уж наверняка вызвать материно благорасположение и в дальнейшем выпросить рублевку, Серега пристраивает на лице этакую покорную утомленность, для чего слегка втягивает щеки и таращит глаза, про себя между тем сочиняя: «Уф! Весь день как проклятый алгебру зубрил. Видишь, череп сдвинулся? Прямо как у леопарда». И мать рассмеется, довольная, что ее Серега наконец взялся за ум и, дай-то бог, поступит в этот самый техникум. Затем состоится обильное чаепитие. Сама постелит ему, и он заснет с блаженной мыслью, что уж очень здорово получается с этими «приемными экзаменами» — благодаря им месяц назад он без лишних разговоров исчез из комбината бытового обслуживания, где одни только женщины, и все — знакомые матери, а кроме того, в запасе еще месяц: валяй себе дурака — и хоть бы хны!
