— Там уж нет. Вот в передовики лечу определяться.

— Ваня, я обидчивый. С открытой душой спрашиваю, а ты темнишь.

Возникает ленивый Сенин бас:

— Это у тебя душа открытая? Амбарный замок на ней, и ключ заржавел. Что пристал к человеку?

— Свои теперь люди, Сеня. Темнить вроде ни к чему.

— Ну, конечно, свои. Мы с тобой год как вместе, а я до сих пор не знаю: женат ты, нет?

— А зачем тебе, Сеня? О твоей Нине Федоровне вся трасса слышала, а моя личная жизнь во мраке. Женат не женат, а человек скромный.

— Вот и выходит, что темнила — ты, а не он.

Петро всегда злится на Сеню, всегда они начинают ругаться, все уже к этому привыкли, но Иван — новенький и не хочет, чтобы из-за него горел сыр-бор.

— Да я, ребята, как отслужил, так все еду и еду. Вечный дембиль теперь.

Сеня наклоняется к иллюминатору:

— А вот и наша Кара. Добро пожаловать. Слышь, Ваня?

Вертолет приближается к большому таежному селу: дома из лиственничных бревен, тротуары из плах, выделяются двухэтажные, тоже из бревен, больница и школа, за селом просматривается база строителей дороги. За стареньким, буквой «П», клубом высится огромная скала, на ее фоне гигантские буквы: «ПЬИВЕТ ПЕРВОПРОХОДЦАМ!» — буква «Р» в слове «привет» упала, превратившись в мягкий знак. Иван повторяет:

— Пьивет, пьивет. Сдуло ее, что ли?

Отвечает со вздохом Сеня:

— Сдует. Тут ветры с таким напором — не разогнешься.

— А что, поправить некому?

— Поправлял один… Сорвался оттуда — и с концом.

— Кран бы подогнали. С подвеской.

— Все краны давно вперед ушли, на главный ход.

* * *

Бревенчатая изба с шестами антенн, в ней аэродромные службы и аэровокзал. У билетной стойки Татьяна и старуха эвенка в национальном халате и расшитых бисером гурумах, сапогах из оленьей шкуры. Старуха, видимо, прилетела на АН-2, стоящем возле аэровокзала. Татьяна читает бумажку, протянутую старухой, что-то отвечает. Старуха оттягивает платок от уха, тычет в него: говори, мол, громче. Татьяна кричит:

— Завтра ваш самолет!.. Как, где спать? Сейчас, что ли?.. Ах, устала. Хорошо, бабушка, сейчас устрою!

Татьяна берет старуху под руку, ведет ее за служебную перегородку. Старуха вдруг вывертывается из рук Татьяны. Семенит к выходу на поле. Татьяна задерживает ее, опять кричит:

— Принесем ваш мешок! Никуда не денется!

Уводит старуху.

Иван с новыми товарищами проходили мимо, когда Татьяна вела старуху. Сеня, Виктор, Петро приветственно подняли руки, Татьяна сдержанно ответила улыбкой и чуть приподнятой рукой.

Иван, за компанию, тоже помахал Татьяне, этак машинально-невнимательно.

* * *

Звучный, прозрачный августовский день; как бы порознь отдельные слышны голоса, шаги, урчанье моторов. Иван потихоньку идет по Каре, вертит головой, рассматривая село, запоминая его, приостанавливается под молодым кедром и дружески похлопывает по стволу — тоже знакомится.

Иван о чем-то спрашивает встречных, все машут в сторону путеукладчика, поднявшего звено рельсов со шпалами за околицей Кары. Иван по шпалам идет к путеукладчику. Таборов проверяет, хорошо ли уложен путь — тяжело подпрыгивает на шпалах, пробует, не прогибаются ли рельсы.

Сует Ивану короткопалую, жесткую ладонь.

— Таборов, Афанасий. — Берет бумагу из отдела кадров, не читая, прячет в карман. — Где бывал, что видел?

— Нефтепромысел, ГЭСы, три полевых сезона в Забайкалье.

— Сейчас откуда?

— С курорта.

— Кантуешься, значит.

— Заслуженно отдыхал.

— Топор держал?

— Было.

— На тракторе можешь?

— Приходилось.

— Так что же ты? Что стоишь?! Лясы точишь. Иди и работай. Время-то, время — ни секунды не вернешь! — Таборов тихо кричит, с болью и дрожью в голосе, тычет рукавицей в сторону близкой тайги, откуда слышны бензопилы и рев трелевщика.

— С тобой что? Ты чего со мной, как в кино? Артист, что ли?

— Со мной — в норме. Но ты меня должен с одного раза запомнить.

— Ясно. Значит, у тебя прием такой? Чтоб человек разбирался, кто же такой Афанасий Таборов?

— Примерно.

— Тогда учти: я работать приехал, а не о тебе думать.

Иван спускается с насыпи, оглядывается, вступая на просеку: изувеченная тракторами земля, обширная поляна в торосах пней. С двух сторон поляну ограничивают ели да рябины, с третьей — шпалы, свежая насыпь, туша путеукладчика.

* * *

Лесное болотце, выползшее краем своим на просеку.

Иван, Сеня, Петро, Виктор, Николай Филиппович гатят болотце, кладут лежневку. Валят бензопилой лиственницы, сосны, ели, трактором подтягивают деревья к болотцу и сталкивают их в жижу: сначала деревья кладут, что называется, навалом, кое-где скрепляя стальными скобами, и уже потом на это основание настелют продольные бревна, а на них — бревнышки поперек — получится лежневка, этакий бревенчатый мосток через болотце.

За бригадира в этой временной артели — старший по возрасту Николай Филиппович. Он показывает Сене, куда подтаскивать бревна трактором; он лезет в болотце, когда остальные мужики кантуют бревна; то подменяет Петра на бензопиле, то берется за топор.

Работают споро, воистину артельно: редко перекуривают и подолгу спин не разгибают. Но можно заметить, что Иван старается больше всех — он недавний здесь, и надо показать, что появился работник, а не какой-нибудь приживала.

Иван чуть раньше Николая Филипповича лезет в болотце, чуть дольше остальных не выпускает топора, не то чтобы из кожи вон лезет, но выказывает старожилам уважение рабочей неутомимостью и тщательностью.

Николай Филиппович — после третьего или пятого пота — командует с протяжной шутливостью:

— Весла суши-и!

На сухом взгорочке у елового пня стоит фляга с ключевой водой, на фляге черпачок из бересты — кто-то не поленился, согнул на скорую руку ковшичек. Сюда и собирается бригада. Мужики с блаженными вздохами опускаются в рыжеющий земляничник возле пня, снимают каски, утирают лбы. Петро на коленях тянется к фляге, зачерпывает, истово пьет, потом, оттопыривая, тряся влажными губами, выдыхает: «С-сладка!» Снова зачерпывает, передает ковшик Семену. Спрашивает у Николая Филиппыча:

— Ты когда-нибудь боцманом был?

— Кем я только не был! Вспоминать не берусь.

— Не помнишь, не надо. — Петр превратился в этакого водочерпия. Теперь протягивает ковшичек Николаю Филипповичу. — Тогда другое объясни: что это Ваня-новенький, как наскипидаренный, остановиться не может.

Иван, оставшийся на лежневке, вырубает в это время осиновые жерди, ошкуривает их, забивает вдоль лежневки колья, приколачивает к ним жерди — выходят ладные, сияющие влажной белизной перильца. Николай Филиппович пристально молчит, потом отвечает Петру:

— Старается.

Виктор вскакивает, нетерпеливо бежит к Ивану. Возле перилец долго, чтоб все обратили внимание, трет ладонь о штанину:

— Кабы не захватать. Хороши. Ухватисты. — Виктор пробует перильца на прочность. — Ваня, для кого постарался?

— Для тебя. А для других — на память.

— Что же я, поскальзываюсь часто?

— Туда пойдешь, — Иван кивает в сторону поляны, — там клуб будет, ресторан. Назад пойдешь, — Иван кивает в сторону Кары, — там тебя будет жена ждать. Семеро по лавкам. Возвращаться легче с перильцами-то.

— Ваня, я так не люблю. Чтоб тут клуб, а тут жена. Я у Тихого океана собираюсь остановиться.

— Извини, туда перильца тянуть — жердей не хватит.

— Ваня, замысел одобряю. Исполнение тоже. — Виктор, придерживаясь за перильца, изображает манерно идущую женщину. — Будем тут свиданья назначать.

— Стрелочники тут будут ходить, — говорит Семен. — Да и другим прохожим на радость.

— Что-то шибко разговорились. — Николай Филиппович поглядывает на часы. — Мой дед говаривал: брехня силу отнимает… Ты б, Митюшкин, топоры пока поправил. Раз не сидится.