Иван подчищает, поправляет завершающе перильца. Усмехается:
— Я тоже деда своего вспомнил. Дрова, бывало, пилим, дед фуражку козырьком назад повернет, скажет: «Давай, Ванька, передохнем, малость поколем». Колем, колем — аж в глазах рябит, а дед опять: «Давай, Ванька, передохнем, малость потаскаем!» Так с тех пор и не жалуюсь, что делать нечего.
Николай Филиппович смеется первым, этак тихонько, покашливающе.
Иван между тем достает из ящичка в Сенином тракторе напильник, садится на пенек, подложив рукавицы, правит первый топор.
Николай Филиппович вдруг поднимается с травы и, нагибаясь к Виктору, тревожно спрашивает:
— Витька! Да на тебе лица нет! И точечки, точечки!
Виктор отодвигается, тоже с тревогой глядит на Николая Филипповича:
— Какие точечки?
Тот безнадежно качает головой, не отвечает.
— Ну-ка, язык покажи!
Виктор с перепугу вываливает красный, широкий язычище.
— Точно. Так я и думал. Опух от молчанки. Если сейчас не отстрекочешь, точно, подавишься.
Виктор с досадой плюет и тут же хохочет:
— Это что! Вот я на Севере был. Вот где меня купили…
* * *
Таборов останавливает Ивана на улице. Кругом желтая листва, желтые лиственничные иголки, среди кустов таволжника, боярышника и шиповника летает паутина. Бабье лето.
— Дело, Митюшкин, есть. Сейчас картошку копают, а мы тут вдове одной помогаем. Завтра суббота. Может, сходишь, поможешь.
— А чего. Все веселей, чем в общаге.
* * *
Просторный двор. На качелях, привязанных меж двух берез, сидит мальчишка лет шести. Носишко его мокро блестит.
— Здорово, — Иван протягивает мальчишке руку, тот сует свою маленькую ладошку и быстро отдергивает, прячет в карман телогрейки:
— Шефствовать пришел?
— Да не знаю. Как получится. Тебя, может, качнуть? Чтобы ноги выше головы?
— Давай, пока матери нет. А то качель снимет. «Вовка, нельзя, Вовка, не смей» — слов других не знает.
— Значит, ты Вовка? Вовка-морковка.
— Не. Вовкин-суровкин — вот как.
— Ты суровый, что ли?
— Нет, строгий. А тебя как звать?
— Ванька.
Мальчишка смеется.
— Ты почему так говоришь?
— Ваньку валяю.
— Валяют дурака — я знаю.
— Нет, и Ваньку тоже валяют, — весело вздыхает Иван. — А где мать-то?
— На дежурстве. Давай я тебя буду звать Ваней. Без дядей.
— Договорились. Никакой я тебе не дядя.
— Матери скажешь, что разрешил так звать?
— Скажу.
— Тогда качай, Ваня.
Иван раскачивает его. Не удержав сладкого ужаса, Вовка звонко и тонко ойкает.
* * *
Иван с Вовкой идут в город. По пути у сарая Иван видит стопкой сложенные дощечки, говорит Вовке:
— Принесешь пилу, молоток, гвозди — кормушку для синиц соорудим.
— А лодку можешь?
— Кораблик, что ли?
— Да ну! Мать три штуки уже покупала — все унесло. Лодку. Чтоб сам я поплыл.
— Доски другие надо, смолу, инструмент хороший.
— Инструмента сколько хочешь.
— Так что, картошку будем копать или корабль строить?
— Огород. И корабль. И кормушку. — Вовка шмыгает носом и припрыгивает впереди Ивана, мешая идти, заглядывает ему в лицо.
Иван качает головой:
— Хороший ты, Вовка, мужик, но сопляк.
Вовка обмахивается рукавом.
Иван копает. Говорит Вовке:
— Ты пока собирай все щепки, хворостины. Костер запалим, картошку будем печь.
Вовка резво носится по огороду, собирает костер. Иван, между делом, из валяющихся досок и жердей собирает балаган.
* * *
Горит костер возле балагана. Вовка палкой выкатывает из огня картошины.
— Готовая… Спеклась… Вот бы здесь спать! А?
— Забоишься. — Иван стоит рядом, отдыхает, опершись на лопату.
— А чего мне бояться? Ружье принесу. Фонарик есть. Чуть чего — включу.
— Включишь, а к тебе медведь лезет. — Распахнув руки, угрожающе зарычав, Иван пошел на Вовку.
Тот восхищенно укувыркивается в глубь балагана. Тут же выскакивает:
— Ваня, ты где раньше был? Нет бы зимой появиться — клюшку бы мне сделал.
— А у тебя что? Языка нет? Взял бы позвал. Я бы мигом!
Сидят, едят обугленную, хрусткую картошку — губы облепляет черная окалина.
Через жердевую изгородь перелезает Костя. Он в резиновых сапогах, в телогрейке, космы до плеч, в руке транзистор. Оглядывает огород, присвистывает.
— Хорошо пашете — тимуровцев не надо. А я вот прособирался. Вовка, привет, — подходит к балагану, протягивает Ивану руку: — Костя.
— Иван.
Вовка молчит. Костя и ему протягивает руку. Тот отводит свою за спину.
— Ты чего? Во дает племянничек! — Костя смущенно всхохатывает.
— Мать тебя ждала-ждала вчера. Лучше бы, говорит, не обещал, — Вовка вскакивает от костра и передразнивает Костю: — Ты, Тань к картошке и не прикасайся. Сказал, сделаю, значит, глухо. — Вовка пытается презрительно скривить губы. — Деверь называется.
Иван с Костей смеются. Костя говорит:
— Вовка, уймись и забудь. Угости лучше картошкой бедного своего дядю.
Вовка дует губы.
— Бери. Жалко, что ли.
Костя присаживается к костру, перекидывает в ладонях картошку. Иван спрашивает:
— Работаешь, учишься?
— В десятом. — Костя обжигается картошкой. — А я тебя видел. Ты у Таборова, да?
— Где видел?
— Мы, карские, приметливые. Это вы приезжие вроде с глазами, а все поверх людей пялитесь.
— Куда после школы собираешься?
— Забирают.
— Сразу, что ли?
— Может, и не сразу. Таборов вообще-то обещал с работой. А поступать не буду, не-е…
— Интереса нет?
— Не хочу.
— Куда вынесет, значит?
— Пусть все само созревает. А то куда-то все торопятся: время, мол, уходит. Никуда оно не уходит, все при мне.
— Про время-то от Таборова наслышался?
— И от него. Не торопите меня. Я шагом хочу, а не бегом.
Костя включает транзистор — ор и крик повисают над огородом. Иван морщится, Вовка, задумавшись, смотрит в костер. Костя торопливо проходит картофельный рядок. Так торопится, что черенок лопаты гнется.
Иван спрашивает:
— Ты куда это, как на пожар?
— На рыбалку с другом собрался. Ждет меня. Тут неподалеку такое улово есть!
— Завидую. Может, как-нибудь возьмешь? Пока я не осмотрелся?
— О чем речь.
Костя перелезает через изгородь — удаляются транзисторные ритмы.
Иван убирает под навес лопаты, таскает в сарай мешки с картошкой, потом встряхивает телогрейку, моет у бочки сапоги. Вовка помогает ему почиститься, бьет ладошками по спине, по полам ватника.
Прощаются.
— Ваня, Ваня, придешь? Приходи, кормушку для синиц сделаем. А? — Вовка как-то покинуто и одиноко топчется возле него. — Ваня, может, сыграем во что?
— Москву показать?
— Больно, Ваня… Ну так и быть, покажи.
— Шучу, Вовка. Пока. И мать слушайся. А то никаких кормушек. Приду. Приду, Вовка. Слово-олово. Или золото?
— Золото, Ваня.
— Значит, золото. Жди.
* * *
Татьяна и Таборов прогуливаются возле клуба — только, только встретились. Желтые тополя и костры рябины. За клубом высится в удалении знаменитая скала с лозунгом на груди: «Пьивет первопроходцам!»
— Рядом живем, да редко видимся, — говорит Таборов. — Почему так?
— Тебе ли спрашивать, Афанасий? Летим, бежим и не оглядываемся.
— А в самом деле, Таня, как живешь?
— Справляюсь понемногу. Даже свахи заглядывают. Тут, мол, вдовец один на примете. Нельзя же одной жить.
— А ты? — Таборов морщится от неловкости. — Извини, Таня, спрашиваю, как… Не чужие же, ладно?
— Я недавно на кладбище была. Мне ясно так стало: никто Сашку скоро помнить не будет. И меня от памяти жизнь будет оттаскивать: Вовка растет, сама еще не старая.