Но Майгунча тоже не прост, у него своя голова на плечах. Давненько он уже намекал родственникам, что оленей, дескать, разделить нужно. Пастухи верили, и каждый видел себя хозяином, пусть небольшого, но все-таки стада.

Пришло время сделать задуманное. Сначала нужно угнать оленей на Куту, а там в горы податься…

…Спешили Кондогиры и Бирагиры, меняли крепких ездовых быков; не разжигая костров, без горячего чая закусывали и опять гнали стадо. Надо поскорее выбраться из леса в тундру, на открытые места — в тундре легче бежать оленям. Если десятка два-три отобьется в тайге — не беда. Пусть останутся босякам! Но всех оленей — нет! — Майгунча не отдаст! Он найдет другие земли и будет жить там. Тыпу и Чукчанча, конечно, уже подняли на ноги всех, и голытьба, чего доброго, захочет силой отнять его богатство. От них можно ожидать и этого. И потому надо спешить. У Майгунчи все продумано: доберутся они до Куты, а там — рядом тундра; ходу всего две кочевки. Они повернут не в хребты, а обойдут их справа. Гиблые, страшные в тех землях места. Никогда не ступала там нога человека — там живут Злые Духи! Но что делать, придется на время потеснить этих Духов… А потом… потом можно не торопясь обследовать перевалы и уйти за хребты, на край света, где нет никакой Советской власти…

Хэ! Хорошо идут, милые!.. Сколько их, красавцев, у Майгунчи, и вправду — как мошкары на болоте. Лишь бы ягель найти! Пусть голозадые своими сугланами кормятся! Ишь Кинкэ-то, щенок, кусаться вздумал! Оленей ему подавай! Не-ет, не выйдет у вас ничего…

Кинкэ, Амарча и Куманда оседлали учугов, взяли сменных, на которых навьючили потакуи с хлебом и направили свой небольшой караван по следу ушедших.

Четвертым должен был ехать Мада, но у него почему-то, как только узнал о предстоящей погоне, сразу скрутило живот. Он заохал, стал поносить свою Кедровку: вечно, мол, кормит какой-нибудь падалью, ждет не дождется мужниной смерти. Но люди-то знали: душа у Мады пугливее заячьей…

Решили догонять втроем. Петров и остальные мужчины отправятся утром.

И вот вторые сутки не слезают с ездовых оленей Кинкэ с друзьями. Меняют учугов, но с каждым поворотом широкой торной дороги они идут все тяжелее и тяжелее, едва не спотыкаются на ровном месте. И сами погонщики еле держатся в седлах. Ходко же, ничего не скажешь, уходят от них беглецы! Не видно даже их бывших стоянок. Ведь не на крыльях железной птицы улетают они? Им же труднее: у них стадо оленей, груженые аргиши, старики, дети…

Попалось несколько отбившихся оленят, которые с хорканьем бегали, искали своих матерей; и ничего больше. Сильно, видно, спешат, хотят поскорее выбраться в тундру и затеряться там, среди сотен озер да болот.

Понукает посохом обессилевшего учуга Кинкэ, за ним тянется Амарча, а позади клюет носом Куманда. Его олени едва волочат ноги, уходились вконец. Куманда кричит брату:

— Кинкэ, пусть отдохнут ездовые!..

— Нет, давай еще один поворот…

— Не могу, на ходу засыпаю…

— Держись!..

Солнце покатилось к закату. Надо бы отдохнуть, упасть вместе с оленями в мох да лежать.

И тут ветер донес до них… запах костра…

— Дым! — закричал Кинкэ и обрадовался: не разучился, значит, улавливать запах родной земли.

Приободрились и Амарча с Кумандой, спрыгнули с ездовых. Теперь можно и отдохнуть, размять ноги. Чуть в стороне от истоптанной стадом, чавкающей дороги нашли лыву с чистой прозрачной водой и освежили лица — прогнали сон. Посветлело в глазах, лучше стали просматриваться темнеющие вдали леса. Проваливаясь чуть ли не до колен в топкой дороге, шатаясь от усталости, они повели оленей в поводу. «Догнать-то догнали, — думал Кинкэ. — Только разговор-то каким будет? Может, как в старину, возьмутся за ружья?»

Боязно троим выходить к чужим людям. Но, если разобраться, разве все они такие, как Майгунча? Нет. Да и коли пошли, надо идти до конца, не прятаться, как трусливым зайцам, в лесу.

«Ты много видел, Кинкэ… Ты книги читал, ты слушал умных людей… Ты знаешь, на что идешь и чего хочешь… Веди за собой, коли выбрал такую судьбу», — мысленно говорил он себе. А вслух подбадривал:

— Ничего, Куманда, Амарча, — оленей возьмем! Думаю, пастухи нас поддержат… Не все же на Майгунчу молятся…

— Еду-ут! — раздался, вдруг заполошный крик.

— Погоня!

— Погоня! — эхом прокатилось по лесу.

Кинкэ усилием воли успокоил сердце, которое еще минуту назад билось подстреленной птицей, шагнул к кострам.

— Далеко ли путь держите? — спросил спокойно.

— Тайга велика…

— А чего же, как воры, бежите? Людей-то зачем бояться?

— Не, твое дело, щенок! — вскричал Майгунча. — Указывать вздумал — где мне кочевать?

— Право твое, Майгунча, куда вести свой аргиш, но люди с оленями останутся в суриндинской тайге.

— С оленями? Ишь чего захотел! — Он выхватил из костра головешку, с силой швырнул в Кинкэ. Тот увернулся.

— Вы не эвенки! Вы — чангиты, разбойники!.. Люди, вяжите их, я покажу им оленей! — Майгунча бросился к дереву, возле которого стояла здоровенная пальма.

— Убива… а… ю… ют! — опять протяжно, испуганно закричала какая-то женщина.

На Кинкэ бросился сын Майгунчи, Потанча. Но Амарча, успел подставить ему подножку, и тот шмякнулся на живот, словно лягушка. На Кинкэ и Куманду накинулись еще трое, свалили их с ног.

Амарча успел ухватить за шиворот подбежавшего к ним Потанчу и отбросить в сторону. Опять раздался пронзительно-дикий крик:

— Убива… а… ют!..

Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой в руках, бежал Майгунча. Амарча присел, нагнул голову и поднял для защиты руки. Страшный удар поверг его наземь… Все окрест вдруг померкло… Только едва уловимый запах багульника пахнул в лицо…

Амарча не видел, не слышал, как подскочили к Майгунче пастухи, повалили его на багульник и, отняв пальму, бросились помогать Кинкэ с Кумандой. Не хватало еще, чтобы дело дошло до войны!..

Амарча очнулся, узнав голос Кинкэ.

— Амарча, слышишь!.. Амарча!.. — тот звал его и тряс за плечо.

Амарча застонал, с трудом приподнялся и обхватил голову руками. Что-то мешало ему видеть людей, пахучую зелень. Кинкэ перевернул его на спину и… отшатнулся: глаза Амарчи были залиты кровью.

— Почему темно? Где солнце?.. — прошептал Амарча.

Но никто ему не ответил…

Так он получил свое второе имя — Бали.

— Эх-хэ! — вздыхает, ворочаясь на постели, бабушка Эки. — Да, не все просто в этой жизни.

Снова сыплет снег. Сколько дней он идет и идет. Белый-белый, мягкий, как пух; все деревья, кусты словно заячьим мехом оделись. Скоро начнет свой игры ветер, и тогда ноги деревьев до колен будут в снегу; уснут деревья до самой весны.

По снежной перенове попробовали размять свои ноги зайцы. Прыг… прыг… Остаются глубокие лунки, вязнут лапы в снегу, — не понравилось это косым, прыг назад, под колодину и сидят там… И белка совсем разленилась, так, нехотя, прошлась по мохнатым ветвям, проверила зимние гнезда и тоже — назад, в осеннее свое жилище, спать подалась. Глухари покуда не падают в этот пух — рано еще, тепло в тайге.

Теплая, затяжная осень стоит. Но по всем приметам в зимние месяцы Плеча[37] и Шага[38] морозы будут злее волков. Зябко станет душе, голодно животам, скучно глазам… Самые недобрые это месяцы в жизни тайги. Пока месяц Плеча поможет солнцу от земли оттолкнуться и начать свой разбег, пока в месяц Шага оно станет гнать свой аргиш в сторону Полуночной Земли, много горя и бед вытерпят люди.

Кружится белый снег…

Каждый день куропачий след бабушки Эки тянется в лес, туда, где она, Мада да еще несколько женщин и стариков латают старую изгородь. Подрубают топорами молоденькие лиственницы, сосенки, березки, а потом длинными шестами валят их перекрестно друг другу, сооружают завалы. Не изгородь — одно название; хорошему оленю, при желании, ничего не стоит перемахнуть через нее, но тем не менее хоть плохонькая преграда, но все же нужна. В этот загон будут отделять транспортных оленей.