Но вот шепот шаманки стал более внятным. Люди уловили — возвращается Этан, которого Сынкоик долго искала; она требует разжечь огонь, чтобы Дух видел дорогу.

Нагревается бубен. Сынкоик сидя начинает шаманскую песню. Сначала она повторяет отдельные фразы, и наконец можно уловить мелодию. Ее несмело подхватывают, а Сынкоик, поднявшись на колени, что-то кричит Дапамкэю и бросает бубен. Дапамкэй ловко ловит его и, став у входного отверстия чума, через который недавно вползали люди, начинает изображать традиционный Шаманский марш. В этом искусстве он был мастером.

Ритм марша снова привел шаманку в экстаз. Началась дикая пляска. Вскочили на ноги двое мужчин и ловко набросили на плечи Сынкоик «нектар» — «цепь» из ремня. Продели его в спинное кольцо шаманского костюма, концы привязали к толстым жердинам чума. Шаманка неистовствовала. Чтобы она не разбилась, мужчины придерживали ее за этот «нектар» и тоже приплясывали. Дапамкэй колотил в бубен.

Пляшущие попадали ногами в костер, угли и головешки разлетались в разные стороны. Женщины гасили их, чтобы не загорелся чум.

И вдруг среди этого сумасшедшего крика, грохота бубна, яростной пляски отчетливо послышался крик гагары:

— Кы…ых!.. Кы…ых!..

Откуда гагара? Ведь Сынкоик в это время сама что-то выкрикивала?

Ошалели люди.

Дапамкэй извлек откуда-то чучело птицы. Сынкоик схватила его, с пеной у рта бросилась наземь, придавила гагару. Потом приподнялась и передала чучело Ганче, приказала посадить на лиственницу возле чума.

У Амарчи все окаменело внутри. Он не узнавал свою тетю, боялся ее. Он молил Духов, чтобы камлание поскорее закончилось.

Сынкоик заговорила шепотом:

— Гагара есть хочет, дайте ей углей. Она любит угли, которые делает огонь.

Буркаик быстро налила из чайника чашечку воды, набросала туда горячих углей, и Сынкоик с жадностью выпила, хрумкая углями.

Потом шаманка презрительно выплюнула выпитую воду, выругалась в адрес гагары, вскочила и опять пришла в бешенство. Она еще раз выгоняла всех из чума, снова ползали люди по стволам лиственниц, изображавшим зверей и птиц, снова грохотал бубен. Снова во все стороны летели угли, зола. Женщины и мужчины хватали дымящиеся головни и выбрасывали во входное отверстие. Огонь исчез, образовалась площадка. Вздымая горячую золу, задыхаясь, Сынкоик понеслась по кругу — она за кем-то гналась, продолжая свое бормотание. Ремни мешали ей двигаться, но она упорно кого-то ловила. В руках Дапамкэя снова оказался бубен — раздались глухие удары. Сынкоик подпрыгнула и, раскинув руки, быстро закружилась в обратную сторону. Затрещали жерди, зашатался чум. Испуганные люди подперли жерди руками, чтобы, чего доброго, не обвалились. Точно вихрь, носилась шаманка, виден был один ее силуэт. Сынкоик — птица!..

Неистовый грохот сопровождал эту жуткую кутерьму. Обо всем, казалось, забыли люди, тоже стали как ненормальные, ужас застыл на их лицах. О, Хэвэки! О, Добрый дух!..

Сынкоик, повиснув на ремнях, коснулась ногами земли. Что-то забормотала. Какая-то женщина уловила, чего хочет шаманка, и начала прыскать ей в лицо водою. Шаманка обмякла, но по-прежнему висела, раскачиваясь.

— Уе! Скребок! — крикнул дядя Дапамкэй.

Пока бегали за скребком, тетя Сынкоик, как неживая, висела на ремнях, раскачиваясь из стороны в сторону. Притащили скребницу для выделки шкур, и Дапамкэй стал легонько «подпиливать» ей ноги в сгибах коленей. Сынкоик, оказывается, превратилась в дерево и потому не может согнуть колени, не может сесть на землю, которую потеряла впотьмах. Скребница помогла. Шаманка села, держась за ремни.

— Пуртая! Нож! — чуть слышно прошептала она.

Двое мужчин выхватили свои ножи и поставили их остриями вверх — для укрощения разбушевавшихся Духов, Ховонов.

Шаманка потребовала еще один нож. Вытянула правую руку, и дядя Дапамкэй вложил ей нольгот — деревянный нож; она с силой вонзила острие в живот и, охнув, повалилась лицом в пепел. Изо рта пошла кровь.

В чуме все стихло.

Амарча не выдержал. Громко закричал, заплакал. Проснулся Воло и, не понимая, в чем дело, что происходит, где находится, тоже заревел в голос. Очнувшись, люди сердито зашикали на детей, а дядя Дапамкэй, ругаясь, вытолкал их из чума. Рыдая, кинулись они к стойбищу. Там, возле костра, все еще сидели парни и девушки. Ультарик, сестра Ганчи, пожалела ребят, вытерла слезы и посадила их рядом с собой.

До восхода солнца из шаманского чума раздавались громкие, звуки бубна, пение, стоны, бормотание. Потом послышался крик гагары — кричал дядя Дапамкэй, давая знать о приближении утра.

Камланье закончилось.

Наступила тишина. И стало слышно, как где-то рядом, на дереве залепетала птичка: «Чив-чив-чив!» Замолчала, словно прислушиваясь к чему-то, снова запела. Ей отвечала другая, третья… Хоркая, из леса бежала олениха — она разыскивала своего теленка…

Амарча облегченно вздохнул, потянулся и… пошел спать.

Проснулся он после полудня, когда солнце уже заглянуло в чум. Хотел испугаться, но в чуме как ни в чем не бывало сидели дядя Дапамкэй, тетя Сынкоик, еще двое мужчин и мирно беседовали.

— Ну, герой, вставай, пей чай, — весело сказал дядя Дапамкэй.

Тетя чуть улыбнулась. Поставила маленький, столик и налила чаю. Простая, обыкновенная женщина…

Потом люди изумлялись мудрому совету Духов, велевших Ганче собираться в тайгу на охоту. Духи видели в нашей тайге белого лося и черного оленя. Ганча должен убить одного из них, и тогда деньги найдутся…

Хэ! Нелегкую задачу задали Духи предков. Придется Ганче побегать по лесу, ища оленя и лося. Но задача вполне разрешима. Старики помнят, что были случаи, когда люди убивали белых лосей и черных оленей и достигали цели…

Но не пришлось Ганче идти на охоту. Приехал уполномоченный из района. Долго разбирался с деньгами, потом снял с должности Кирэктэ и Ганчу и увез их с собою в райцентр. Говорили — там темный дом, «чурма», которой Кирэктэ так пугал суриндинцев.

А как приехал «полномоченай», гости сразу же раздели свои чумы и от греха подальше откочевали назад на Куту, увозя с собою двух вдов и Ультарик, высватанную Бирагирами.

Амарча вышел из чума и чуть не попятился. Все деревья, разукрашенные инеем, казалось, выросли и шагнули вперед, отчего чумы, стали еще приземистее. Было сыро и холодно. Мальчишка поежился.

Скучно стало в стойбище после того, как ребятишки ушли в интернат на факторию. До фактории километра два, там контора артели, школа, там веселее. Суричок и Буркаик только по воскресеньям бывают дома, но зимой, в морозы, их и на выходной-то не отпускают, боятся, что замерзнут в дороге.

В стойбище уже все проснулись. Но гомона женщин не слышно — видно, ушли на факторию: кто в контору, кто в магазинчик, кто пилить дрова.

Около чума дедушки Бали Амарча увидел Палету. «Опять убежал, чтобы не сидеть с сестренкой», — подумал он, но окликать не стал. Палета пытался сесть верхом на Амикана, как на ездового оленя, но ему это не удавалось — собака вертелась, виляла своим лохматым хвостом, заглядывала маленькому хозяину в лицо: не угостит ли тот чем-нибудь вкусным…

Выбежали из дома Костака и Воло. Сейчас должен появиться на тропинке и Митька Тириков.

По утрам Амарча с Воло таскают сумки Костаки и Митьки в школу, а в обед должны встречать их, но часов ни у кого нет, днем встреча не всегда получается. Ну, а утром — это как бы закон, да и нравится малышам таскать сумки, пусть люди думают, что они тоже школьники.

Выскочил из лесу Митька:

— Ну, мой учуг, накричался вчера?

Слыхал, значит.

— Я провожал птиц, чтобы они не забыли обратную дорогу, чтобы принесли нам тепло и солнце.

— Хэ, они и без твоего крика вернутся, — усмехнулся Митька.

— А их могут дорогой убить, — возразил Костака.

— Аха, — поддакнул брату Воло.