— Бабушка говорит, что соль им крылья укрепляет и силы придает. — Амарча смотрит на Митьку.
— Ну и пускай! Может, и вправду котелок у твоей бабушки варит! Запрягайся давай, некогда мне рассусоливать, опоздаю еще!
Митька по привычке молол языком, но в общем-то он побаивался бабушку Эки. И она с интересом присматривалась к русским ребятам, бойким и совсем не стеснительным. Особенно ей по душе были Костака и Воло. «Краснеть умеют, лица у них есть», — говорила бабушка Эки, а про Митьку: «Хвастун и варнак, весь в отца».
В душе бабушка Эки держала надежду, что потрется Амарча рядом с русскими ребятишками, глядишь, да и начнет понимать ихнюю речь. Но получилось то, чего она не ожидала, — Костака и Воло, а о Митьке и речи не было, быстро заговорили на нашем языке, словно позабыв о родном. Дома их ругала тетя Наташа.
— Вы о чем это балабоните «шуроколь, амаколь»? Совсем тунгусятами стали? Дома-то хоть можете нормально разговаривать, а?
— Ты неправильно говоришь, мама, — начинал поучать ее Воло, — надо говорить: «Сурукэл, эмэкэл…»
— Сиди, учитель выискался! — Мать в шутку давала ему затрещину.
Правда, над их выговором эвенкийских слов смеялись, но смеялись все же с одобрением. Дядюшка Черончин, вернувшись с войны и впервые услыхав их разговор, просто в восторг пришел:
— Вот чертенята, а? Совсем как эвенки! Не подумаешь даже, а? И чукином[29] лакомятся, не брезгуют. Вот чертенята!..
И снова закатывался, хохотал от души.
Хороший человек Черончин, вообще хорошие люди, кто так смеяться умеет.
Несут сумки Амарча и Воло по тропинке вдоль берега речки, а сами нет-нет да и оглядываются по сторонам, на чумы — не видят ли взрослые! Заметят они, особенно пожилые женщины, вот разговоров-то будет. Помнится, в первый раз, когда мать Ганчи увидела их, несущих сумки, она приостановилась, подняла руку к глазам, чтобы получше разглядеть, а сама шибко удивилась: «Э, Ганча, ладно ли мои глаза видят? Никак Амарча да его белоголовый дружок в школу пошли? Неужто они уже школьники? Вроде бы еще вчера Амарча на четвереньках ползал, не мог до порога добраться, а нынче, смотри-ка, в школу пошел! Ну, дай ему бог научиться понимать мышиные следы на бумаге, грамотные люди сейчас ой как нужны!»
Может, еще кто мог бы так ошибиться, но все дело портил Митька.
— Ну, учуги наши быстроногие и быстрокрылые! Что-то ног ваших не видно, — командовал он. — Шевелитесь! Кто вперед добежит вон до того дерева?!
Из-за этого не хотелось Амарче таскать его сумку. Да что поделаешь… Конечно, лучше бы быть учугом Костаки, но его провожает брат, Воло. Эх, если б и у Амарчи был старший брат…
На повороте реки, откуда была видна фактория, стояла старая толстая лиственница — середина пути от стойбища. Потом Митька давал новые задания: кто вперед добежит до чума Мады, а там и до школы. Возле школы он срывал свою сумку с плеча Амарчи, приказывал:
— Смотри, в обед не опаздывай!
…От школы ребятишки повернули к магазину. Магазин, конечно, закрыт. Товары в нем редко бывают, а еды… никто и не помнит, чтобы там продавалась еда… До войны, говорят, была, правда, мука, сахар, конфеты… А сейчас ничего нет…
У магазина высокое крыльцо, на нем любят сидеть курильщики. Амарча и Воло собирают там окурки для дедушки Бали.
Пошарив глазами вокруг крыльца и не найдя ничего путного, они припустили к конторе артели. Там тоже перед распиловкой дров каждое утро собирались мужики и иной раз оставляли хорошие «бычки». Самокрутки курили в основном молодые, а женщины и старики предпочитали трубки.
Курил раньше и Амарча. В три года приохотился к бабушкиной «соске», уж потом ему сделали свою небольшую трубку, которую бабушка пришила к рубашонке, чтобы не затерялась. Первое время она немного мешала бегать, но потом он привык, и, когда хотелось курить, не нужно было искать или просить у взрослых, — взял в зубы свою трубку и тяни.
Школьные учителя сильно ругались, завидев малыша с трубкой:
— Что вы делаете? Разве можно детям давать эту гадость? Мы в школе боремся, разъясняем, как это вредно, а вы с пеленок их приучаете!
— Ребенок просит, как не дать? — отвечали эвенки. — Вера у вас такая: нельзя человеку отказывать…
— Как же так? — удивлялись учителя. — Он ведь ребенок, не понимает…
— Ээ, не говори, язык ребенка сладкое и горькое различать умеет… Наши дети все понимают…
И «веселящую воду», если рука ребенка тянулась к кружке, тоже давали. Коли позволяют Духи, почему не дать?
Курить Амарчу отучила тетя Наташа. Пришла она как-то в чум к бабушке Эки, принесла съедобную «мазь» — горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь эту мазь на язык, хуже крапивы начинает жечь. А если вдруг ненароком проглотишь — глаза на лоб вылезут, легче каленый уголь в рот взять, чем попробовать эту горчицу.
— Намажь маленько «соску-то», — показала тетя Наташа на трубку Амарчи. — Разочек обожжется, не захочет больше… Нельзя маленьким курить, а пить — тем более. Убьет его это.
— Как? — удивилась бабушка Эки. — У нас исстари так ведется… Эвенки все курят…
— Разрешать будешь — считай, сама внука убьешь, — твердо повторила тетя Наташа. Бабушка Эки выслушала ее, поверила, что курение вредно, или нет, — неизвестно, однако трубку горчицей намазала. Береженого, как говорится, бог бережет. А Амарча у бабушки Эки был единственной надеждой и опорой в жизни…
Хныкал, плевался Амарча, оторвал от рубашки трубку.
— Сладко? — спрашивала тетя Наташа.
Амарча еще пуще ревел. Но потом привык, не надо теперь никакой «соски»…
Бегают глаза ребятишек. Окурки попадаются измятые, растоптанные, уже рассыпанные. И вдруг у самого крыльца — лесенки из трех ступенек — почти одновременно они увидели целую папиросину, как Воло по-русски говорит, «базарскую». Ее, видно, бросил радист Инешин, он такие курит. Если бывал «бычок» из газеты — значит, оставил его продавец Софьянников, никто, кроме него, не выписывает «Правды Севера», остальные крутят из серой оберточной бумаги.
Амарча с Воло бросились к папиросине:
— «Казбек»! Конь с седоком!..
— Я первый увидел!
— Аха!.. Я первый!
Запыхтели, стараясь ухватить добычу. Амарча уже было дотянулся до нее, но Воло, оттолкнув его, наступил на папиросину ногой. У Амарчи в руке оказался один мундштук.
— Ты что?! Пусти!
— А ты что? Сам первый начал!..
— Эй, мелочь пузатая, что делите? — к ним подошел Ванчо Черончин, сын председателя артели. Рубль нашли? Это я потерял!..
Ребятишки попятились. Ванчо уже взрослый парень. Он по нескольку лет сидел в одном классе, из третьего его выгнали как переростка еще до того, как отец с фронта вернулся. В интернате разбаловался, говорили про него люди, позорит доброе имя отца. Теперь Ванчо вроде бы пилит дрова для конторы, но, похоже, больше болтается без дела. Его надо опасаться, он может отнять окурки. У него прозвище — Луча, Русский значит. Сам Ванчо, по дурости, гордится этим: мол, имя у лето — Ванька — русское, вот от него и пошло прозвище. Он не любит только Митьку Тирикова, который при встрече всегда его дразнит: «Эй, русский, глаза узкие, нос плюский! Ты совсем-совсем как русский!» Ванчо гоняется за ним, грозя кулаком: «Поймаю, мордам дам!» А Митька опять кривляется, передразнивая старичка Маду и издеваясь над произношением Ванчо: «Ты моя мордам знаш?»
Амарча бросил завоеванный обрывок папиросины. А Ванчо, поглядев да Воло, сказал:
— Скажу дядюшке Мирону, что куришь. Он тебе задницу-то надерет!
— Говори. — Воло двинулся вслед за Амарчой.
Поискав, в траве, на вытоптанных тропинках и зажав в руках мерзлые «бычки», они вернулись в стойбище.
…В чуме сидел дедушка Бали, рядом, привязанная обрывком ремня за жердину, ползала чумазая внучка, Тымани. Ее привязывают, чтобы не заползла в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не возиться с сестренкой. Он всегда так делает. Дедушка Бали иной раз кличет, кличет его, а он затаится где-нибудь рядом и не отзывается.
