И Агван засмеялся. Долго сердиться на Вику он не мог.
Вместе с весной для них наступили плохие дни. Пеструха перестала давать молоко.
— Ее вымя, — объяснила бабушка, — готовит молозиво для теленка.
Вот и приходится грызть хурууд — сушеный творог, пить небеленый чай. Это невкусно, к тому же, сколько ни грызи, все есть хочется. По нескольку раз в день подбегают они теперь к стойке Пеструхи и упрашивают ее поскорее принести теленочка. А Пеструха смотрит на них большими влажными глазами и жалостно мычит. Пеструху теперь не выпускают — вдруг в степи теленочка уронит? Молока нет, хлеба тоже.
В один из таких дней бабушка сказала:
— Сегодня с поля моего сына увезли на молотилку последние копны ячменя. Хотите, попробуем колоски собрать — поле теперь пустое.
Агван так обрадовался, что почти всю ночь уснуть не мог. Наберут колосков — лепешки будут!
Утром, рано-рано, запрягли в одноколку бычка — этот ленивец заменял пока их Каурого, а Каурый все болел.
Вика забралась к бабушке на колени, но Агван так волновался, что даже не рассердился. Он будет править! Лишь глянул искоса: ишь, неженка.
Холодно очень, как зимой. Агван передернул плечами. Да ладно. Он потерпит. Он мужчина.
Колеса звонко прорезают тонкий ледок луж, тягуче хлюпают, вдавливаясь в подтаявшую землю. Оборачивается Агван: две четкие кривые линии вытекают из-под колес, все дальше и дальше отодвигается изба и кошара. Как там мама? Еще никак не поправится, кашляет. Но он сразу обо всем забывает — у них будут лепешки! Носится вокруг Янгар. Почему он не оставляет следов? Высунул розовый язык и визжит. А то остановится, понюхает землю, поскребет когтями, расчихается и уносится прочь. Понимает, что суслики еще спят глубоко в земле и вылезать им пока рано.
Бык едва ноги переставляет, кричи не кричи — не Каурый! Бабушка покачивает на коленях Вику и ругает быка за лень. Дергает Агван вожжи, но бык только помахивает тощим облезлым хвостом и плетется по-прежнему. Агвану становится скучно. Он задирает голову — небо высокое, светлое. Низко над степью, распластав крылья, кружит коршун. Тоже ленивый. Почему он не падает? Почему крыльями не машет, а летит? Может, Вика знает? Но он вспомнил про галок и не стал спрашивать. Так и просидел всю дорогу расстроенный — ничего он объяснить не умеет. У края поля остановились. Агван спрыгнул первым, помог слезть Вике. Бабушка повесила им на шеи кожаные сумки, вздохнула:
— Смотрите, уже собирают. Ох, трудно людям.
Агван увидел черные маленькие фигурки, которые будто кланялись земле — просили у нее хлеба.
Бабушка подошла к кругу, отпечатанному копной, подняла первый колос, отломила и бросила солому.
— Здесь ищите, здесь стояла копна.
Тугой колос мягко упал на дно мешочка.
Агван тоже поднял колос, подержал в руке, сказал важно Вике:
— Много хлеба пропало.
А Вика оглядывалась растерянно — она еще не нашла ни одного колоска. Агван протянул ей свой. Радостно заблестели ее глаза, а он засмеялся:
— Мы много, много найдем, вот увидишь!
Палкой с острым концом бабушка постукивала по земле: тук-тук.
— Зачем стучишь? — удивился он.
— Ищу клад зерна. Мышки запасливы. С осени натаскают зерна в норку, всю зиму едят да еще и до нового урожая остается.
— Я тоже хочу. Мне тоже палка нужна. — Агван огляделся и сразу забыл про палку и про склад, — далеко раскинулось поле, а с одного боку его сторожила гора, похожая на островерхую шапку, только кисточки на макушке нету. Нет, и кисточка есть — облако вылезло и повисло на верхушке. Никогда не был Агван в горах: как, интересно там?
— Бабушка! Там можно жить?
Мутным туманом вставал над горой день.
— Это она — Улзыто? — приставал Агван к бабушке, у которой на губах застыла странная улыбка.
— Гора моего сына, твоего папы, Жанчипова гора, — наконец услышал он. — Раньше звали ее Улзыто. А где ходим, болото было.
— Вика! — закричал он громко. — Вон гора моего папы!
— Кормит нас сынок, — бабушка улыбалась. — До сих пор кормит.
Агван подбежал к ней, ухватился за ее тяжелую руку.
— Пойдем склад искать, — и потащил к блеклым кругам, боясь, что она вот-вот заплачет.
Солнце катилось кверху и как-то быстро улеглось на небе, а они все искали колоски. Нет-нет да поглядывал Агван на папину гору.
Вика ходила вдалеке. Он захотел рассказать ей про папу, побежал к ней. Заглянув в ее мешочек, охнул:
— Сколько у тебя!
— Возьми половину.
Агван обрадовался, но поспешно мотнул головой.
— Сам! — Ему стало весело, только сильно пекло солнце, и в овчинном тулупе было невмоготу. Вон Вика в ватной телогрейке, ей хорошо.
— Давай вместе ходить! — предложила Вика.
— Месте. Ладна. — Он попробовал расстегнуть дэгэл, не смог. И склонился рядом с Викой над колосьями — они были пусты.
— Мыша, — сказал Агван.
— Птички, — возразила Вика и помахала руками, как крыльями.
Агван вдруг увидел рядок вылезшей из-под снега соломы и бросился к нему.
— Смотри!
Валок был жидкий, но богатый колосом. Вороша его, обламывая колоски, перетряхивая солому снова и снова, Агван поглядывал на папину гору. Ему казалось, что папа сейчас спустится с нее — огромный богатырь. А может, он уже домой пришел?
Агван забеспокоился, закинул голову — когда солнце очутится прямо над ними, можно будет ехать… Солнце было лохматое и рыжее… И совсем еще недалеко от Улзыто. Но палило оно жарко. Агван все-таки расстегнул дэгэл. Только хотел скинуть, услышал:
— Весеннее солнце — обманщик, пригреет, а потом болезнь нагонит.
Пот, пыль от соломы лезли в глаза, саднили лицо.
Тихо смеялась Вика:
— Много-много хлебушка будет. Много-много.
Агван вдруг зашептал ей в ухо:
— Я тебя больше всех люблю.
Вика испугалась и побежала к бабушке, он — за ней.
— Смотрите, вот склад! — встретила их бабушка. Она, присев на корточки, снимала землю, соломинки, убирала камешки, приговаривала:
— Какое чистое зерно. Да много.
Агван проглотил голодную слюну.
— Теперь нашим детям будет чем животики набить. Умные мышки укрыли зерно мякиной, спасли хлеб, — голос у бабушки был грустным, и Агван не мог понять почему. — Бабы и старики до седьмого пота работали, а эти маленькие разбойники, видишь, что делают, ай-я-яй! Зато сами в зубы лисы попали — весна, а склад целехонький.
У него сильно болел от голода живот.
— Я очень хочу есть, — глаза Вики наполнились слезами. Она снова была совсем худая — такая, какая приехала к ним.
Агван поспешно стал растирать колос на ладони, как это делала бабушка. Но зерно не вылезало.
— Сырой он, — грустно сказала бабушка.
Он попробовал откусить, но ячменный колос кололся усами.
— Я потерплю, — прошептала Вика. В горячем солнце она казалась очень бледной.
Агван задрал голову — теперь солнце лежало в небе хозяином, почти над ними. Почему оно не кормит их? Сощурился — оно съежилось. Оно, оказывается, тоже ничего не может, само опирается лучами о землю.
— У меня кружится голова, — прошептала Вика.
Всю обратную дорогу и долгий день, пока зерно сушилось возле горячей печи, пока его били колотушкой и веяли, пока снова сушили, а потом наконец мололи в ручной мельнице, Агван думал: вот он, единственный мужчина в доме, должен отвечать за всех, а он ничего не может. Не может накормить Вику, не может сделать, чтобы выздоровел скорей Каурый, чтобы бабушка не плакала. Почему это? И бабушка ничего не может. Почему?
Поздним вечером их не гонят спать.
Они сидят с Викой на бабушкиной кровати, закутанные в доху, по очереди зевают, трут слипающиеся глаза.
— С молоком лепешки… вкусна… — шепчет Агван и снова трет глаза.
Если они уснут, все пропадет…
— Мы помощники, да? — говорит он сонно, но упрямо.
— Не ковыряй в носу, — сердится Вика. Агван косится на нее — в прозрачных бледных глазах — огонь от печки, волосы уже подросли и падают на тонкую шею. Он обнимает Вику за эту тонкую шею с легкими волосами, шепчет: