Он не может выговорить, растерянно моргает, сопит, отпихивает карандаш:

— Не хочу этот.

Вика чертит на бумаге круг, раскрашивает его. Агван даже дышать забывает.

— Наран! — выкрикивает он.

— Солнце! — поправляет Вика.

Он вырывает у нее карандаш, смеется:

— Сон-це! Сон-це! Сон-це! — кричит Агван и прыгает на месте. Он пытается рассказать Вике, как с ним играло солнце, он даже хватает ее за руку, чтобы тащить на улицу, но вдруг склоняется над Викиным листом, осторожно начинает выводить свое солнце, рядом с Викиным.

— Мороз и солнце, день чудесный, — громко говорит Вика тонким голосом, почти поет. Агван ничего, кроме первой строчки, не понял. Она часто так дразнит его: встанет прямо, откинет тонкую руку назад, другую вперед вытянет и словно поет. Он обиженно сопит.

— Не хочу. Замолчи, — топает Агван.

Усаживается на пол и расставляет бабки. Вика послушно опускается рядом.

— Моя очередь, — важно говорит он. Ставит несколько костяных бабок рядом, отойдя на несколько шагов, сожмурив правый глаз, прицеливается и кидает свою бабку. Он левша. Сколько упадет бабок, столько раз он победит.

— Ну ладно, теперь ты, — разрешает он. Но у Вики ничего не получается. Бабка то не долетает, то перелетает, то летит совсем в другую сторону.

Он кричит на Вику:

— Ты не умеешь! Не так.

А у нее на глазах выступают слезы. Она бросает бабку и убегает за печку. Съеживается, утыкается головой в острые коленки и вздрагивает.

Агвану становится ее жалко. Он шмыгает носом.

— Не реви только. Давай играть. Я научу.

Но она плачет сильнее.

— Не хочу с тобой играть, — выдавливает сквозь рыдания.

Агван бежит к бабкам, забирает в руки сколько может и несет ей:

— Бери мои бабки насовсем, — он ссыпает их возле ее ног.

А она все плачет:

— Не надо мне твоих бабок, — и говорит по-бурятски: — Нехороший ты мальчик.

Агван усаживается рядом и долго сидит задумавшись. Наконец по слогам, с трудом произносит:

— Я колоший малшиг, ты колоший девошха.

Но Вика вздрагивает худенькими плечиками:

— Какая я девошха, я — девочка. Бестолковый ты.

Вздыхает Агван, он не все понял. Медленно поднимается и, будто с тяжелой ношей, медленно идет к кровати. Забыв, что она теперь белая, как у мамы, ложится. И лежит долго, закинув руки за голову. Как же ему теперь быть? Чем он обидел ее? Он ничего не может придумать и нерешительно предлагает:

— Пойдем к овцам, а?

Вика плачет. Тогда обижается он:

— Я один пойду. Сейчас оденусь. Буду с ягнятами играть. Вот. — Он бежит к дверям, искоса поглядывая на нее. Он знает, что она одна в избе не останется, боится. Так и есть, тоже начинает одеваться. Он тихо смеется. Она тоже смеется эхом.

Грохот большого города, бесконечная вереница людей, и вдруг эта тишина… Маленькая, не беленная вот уже сколько лет, затерявшаяся в далекой снежной пустыне избушка слышит смех детей. Дети играют.

Трудно привыкнуть девочке, пересекшей тревожную, гудящую Россию, к этой немой тишине. Тишина пугает ее. Тишина таит что-то грозное… грохот, смерть.

Теперь полный хозяин Агван. Он идет важно, искоса поглядывая на Вику. Она боится овец. Как только Вика с Агваном шагнули в кошару, к ним подкатился сплошной шевелящийся ком. Вика кинулась назад.

— Нет, идем. — Агван ловит ее за руку. — Не бойся.

Он усмехается и следит, как осторожно, маленькими шажками подбирается Вика к самой крайней овце.

— Разве она страшная? — Агван кладет ее упирающуюся ладошку на спину овцы. — Потрогай. — Он тоже трогает овцу. Шерсть холодная. Овца поднимает к Вике морду, смотрит желтыми глазами.

— Ей холодно, — жалобно говорит Вика и все-таки отступает от овцы.

— Трусиха, трусиха, — Агван пытается взобраться на спину овцы, но никак не может справиться с громоздким дэгэлом. Он сердится и кричит: «Хулай!»

Овца, испугавшись Агвана, брыкается и удирает.

Громко смеется Вика и выскакивает из кошары. Агван мрачно тащится следом.

Каурого Вика тоже боится. Агван первый входит к нему в загон и растерянно останавливается. Каурый совсем не тот, что раньше.

Ребра выступили, поникли уши. Агван приник лицом к его морде, погладил запутанную гриву.

Каурый задрожал, заржал ласково и жалостливо.

— Видишь, он добрый, все понимает, — едва сдерживая слезы, прошептал Агван. — Ты тоже погладь его.

Вика осторожно гладит гриву коня.

— Ему больно? Больно? — Вике тоже жалко Каурого.

Агван молчит. С сизого глаза коня снял замерзшую слезу.

— Ему больно?

Агван молчит.

— Он замерз? — Вика смотрит на Агвана. Он отворачивается.

— Видишь, плачет, ему больно, — говорит хрипло.

Вика стирает с крупа белую изморозь.

— Он замерз?

Агван рассердился.

— Наши кони не мерзнут. Они ничего не боятся, — и доверительно шепчет, гордо глядя на Вику: — Вот придет весна, и я сяду на него, сяду и помчусь в степь.

У Вики округлились глаза.

— Как ты сядешь на него? У него же нога больная.

Топнул Агван.

— Ты ничего не понимаешь, — и нерешительно добавляет: — Бабушка вылечит. Она у меня все умеет.

Вечера походили один на другой. Вот и этот — тих и спокоен. Дети рисуют, склонившись над столом. Пагма шьет. С любопытством следит Мария, как заскорузлыми пальцами разглаживает она сукно. А потом отодвинет от глаз подальше, поглядит и быстро сделает стежку — взад-вперед иглой. Мария рассматривает коричневое, в светлой сетке морщин лицо. В углах глаз их особенно много, и кажется Марии, что Пагма все время улыбается. Сколько ей лет? Под семьдесят, наверное, ведь старшей дочери больше сорока. Муж еще при царе погиб. Всю жизнь одна. Мария поежилась. Печка горит, а холодно. И ей так же? Всю жизнь одной?

Холодно. Стекло, которое недавно вставили, залеплено, словно ватой, — крутит метель, так крутит, что света белого не видно. Мария невольно оглядывается на дверь: неужто она только что оттуда? Пока до кошары с Дулмой добрались — идти-то всего метров сто, — думала, унесет их, закружит снежный вихрь. Не унесло, не закружило, только так ее застудило, что у печки, хоть и дверца распахнута, отогреться не может.

Неужто ей тоже целую жизнь одной?

Опять о себе? Не надо о себе. Дулма еду готовит. Движенья ее неторопливы. А все получается быстро и хорошо, словно любая работа — любимая. А вот она всегда делила работу на любимую и нелюбимую. Готовить не любила, шить не любила. Зато часами могла играть, пока руки не деревенели. И разливался покой в ней, радость — после этого дурачиться хотелось. О чем Дулма все думает? О своем Жанчипе?

Вика что-то сказала Агвану по-бурятски, рассмеялась: ишь, румяная стала, голос теперь звенит…

В крышу, в стенки ударился всем телом ветер. И показалось Марии, что дом закачался. Холодно, никак она не согреется. Вытянула ноги к огню. Рисуют дети. Пагма шьет — шажок за шажком, — ровная стежка бежит по сукну!

И вдруг печка стрельнула, резко, словно взорвалась; алая головешка на глазах рассыпалась. Мария вздрогнула, зазвенело в ушах. В блокадном Ленинграде разворотило дом и посреди улицы горел рояль. Струны калились, лопались — ей казалось, это ее жилы рвутся от напряжения. Выстрел, выстрел — лопались струны. А после каждого выстрела гул. Она кинулась было к роялю — спасти, но рядом с роялем сидел мальчик лет восьми и считал:

— Раз, два, три… пять… семь. — У мальчика не было одной кисти, а лицо его, бледно-синее, улыбалось, и по нему иногда пробегали отблески горящего рояля:

— Пять… шесть… семь.

Мария судорожно захлопнула дверцу печи. Куда спрятаться от огня и от гула? Закрыла лицо руками.

— Ты что, девка? — Пагма смотрела на нее, забыв о шитье.

Уткнулась в ее колени Вика. Агван встал рядом и уставился на нее — не мигая, спокойно. Потом подошел к Дулме. Первый раз за много дней увидела это Мария. Дулма продолжала переливать из бочки в кастрюлю воду. Свободная рука ее нерешительно потрогала голову сына. Агван прижался к матери.