Вот и Гагарье озеро: стало таким, как было, только с чужою талой водой. Как изменился его характер? Поживем — увидим... По бывшей речке Калое, как и в прошлом году, шла на нерест плотва... Иван Текляшев сказал, что в озере растворили тонну питьевой хлорки (он сказал «хролки»), как растворяют ее в городской системе водоснабжения (только в другой «плепорции»). Отравители озера полагали, что хлор отшибет у плотвы привычку хаживать в Гагарье озеро на нерест. Однако плотва все шла и шла...
Мы с Иваном нажарили сковороду плотвы (я чистил, Иван плиту растоплял, жарил). Зачерпнули воды из хлорированного Гагарьего озера, попили чаю с «хролкой» — и хоть бы что.
Кажется, скоро в Гагарье озеро — хлорка к той поре уйдет в Большое озеро и другие водоемы Вепсской возвышенности — запустят какую-то распрекрасную рыбу. Нам с нюрговичскими стариками ее не едать, она предназначается племени младому незнакомому...
Держится вёдро, стоит немыслимая тишина... Особенно она осязаема на Берегу... Пришел на Берег, первое, что увидел, — забитые досками окна на избе Мошниковых. И Шарик не повилял мне хвостом... Забегая вперед (или возвращаясь назад), хочу заверить моих читателей (тех, кто прочел эти записи сначала), что переезд Григория Мошникова в Пашозеро сказался на нем самым благотворным образом. Михаил Яковлевич Цветков заверил меня, что «рожа у Гришки» стала такой, какой никогда не бывала прежде: сытой и красной. Григорий Михайлович Мошников со всей неизрасходованной страстью включился в общую работу: на пилораме, на строительстве Дома культуры — настилает полы. Именно этого не хватало Григорию Мошникову — потребности в нем как в искусном работнике. Стоило это ему обрести, и «рожа» его покраснела от удовольствия.
Чтобы закончить новеллу (можно счесть ее и за сагу) о Григории Мошникове, надо добавить к сказанному, что корову они с женой Верой Федоровной перевезли на новое место жительства; молоко у них и в Пашозере свое. И коровник перевезли и будку Шарика... Все стали «пашозерами»...
Да, так вот... Пришел я на Берег, на Бережок майским днем и оказался в центре сельской площади, что ли. Избы здесь строены в кружок. Пришли на бережок, сели в кружок...
Берег — самая дружная из виденных мною деревень: в ней вечная посиделка, как вепсы говорят, беседа...
В доме у Федора Ивановича Торякова все, как было. Только Фантика отдали в Озровичи, Тимку в Харагеничи. Тоська одна построжела, ушки поставила топориком, встретила меня сторожевым лаем — хозяйка в доме.
Я сбегал в Озровичи... То есть сперва на лодке Федора Ивановича в Корбеничи, дальше вокруг Алексеевского озера пригорком — и к Николаю Николаевичу Доркичеву — бригадиру рыбаков на озерах Вепсчины. Задал ему тот вопрос, ради которого и бежал: надо ли запруживать, отравлять, обрыблять ожерелья озер? Разумно ли это? Перспективно ли? Есть ли в этом дальний и ближний расчет? И наконец: не портим ли мы то, что само по себе совершенно?
Николай Николаевич Доркичев ответил примерно так: «Все здешние водоемы весьма перспективны для ведения рыбного хозяйства. Конечно, все наши начинания пока что держатся на инициативе Суханова, это его идея снимать рыбный урожай со всех малых водоемов от Ладоги до Онеги. Этой идее есть оппозиция, даже в самом колхозе. Некоторые считают, что ничего не надо, пусть будет так, как есть... Действия наши пока разрозненны и порой кустарны: нет финансовой и технической базы, главное, нет дорог, не хватает силенок их построить. И все же я уверен, что в рыбном хозяйстве в какой-то степени будущее нашего края. Люди работают, что-то делается, в Усть-Капше мы строим дома, там будет рыборазводный завод, в наше озеро, он показал в окно на Алексеевское озеро, мы запустили мальков пеляди, на будущий год попробуем отловить... Людям что надо? Место работы. Не знаю, какие планы у Пашозерского совхоза в отношении здешних земель, пока что у нас с ним одни конфликты из-за участков под строительство... Рыбное хозяйство в наших озерах надо всячески развивать, вода здесь отличная, лосось приходит на нерест, вон в Сарке форель живет...».
Доркичев коренной здешний вепс, глаза у него озерной голубизны, виски белехоньки, а так мужик крепкий. Я выслушал озерного бригадира и поверил ему. Не в то поверил, что «хролка» в Гагарьем озере, замор плотвы в речке Калое, «обрыбление», наконец, так уж сплошное благо, а в то, что дело доверено честному, думающему, деятельному, здесь родившемуся и выросшему человеку (они с Васей Пулькиным в одной школе учились). Я знаю Доркичева с первого моего приезда сюда, ночевал в его доме, когда добирался в Нюрговичи через Алеховщину, Хмелезеро... После беседы с главным здешним рыбоводом взгляд на вещи приобретает... ну, что ли, степенность, угол зрения, широту. Уверенность бригадира в правоте своего дела успокаивает.
В Тихвине зашел к председателю райисполкома, спросил у него про Вепсчину, что будет с ней дальше? Ну хорошо, озера обрыбляют. А как людьми землю заселять? Или так и оставить медведям? На лице председателя можно было прочесть: «Спросил бы ты у меня, приятель, о чем-нибудь попроще». «В обозримом будущем, — ответил мне председатель исполкома Тихвинского районного Совета народных депутатов, — никаких радикальных перемен на вепсских землях не предвидится: строить дороги нам не по силам». Понимая неудовлетворительность такого ответа в устах главы района, он подумал, заглянул за пределы обозримого и добавил: «В перспективе предполагается... создать в каждом районе многоотраслевой хозяйственно-экономический комплекс, с вовлечением в хозрасчет всех продуктивных факторов: и земля, и водоемы, и леса, и заготовки, и производство, и реализация — все включить в оборот. Вот тогда...».
В наше время полезней заглядывать за пределы обозримого. Там, за пределами, открывается взору божественно красивая... хочется по привычке сказать: «как Швейцария»... Но в Швейцарии я не бывал, я хожу по России. Чем богата Россия, так это непуганой красотой. Только бы не спугнули.
Луна запуталась в березе
В деревне не стало скворцов. Коростели в русской литературе. Надежда-эспераль. Как в Англии относятся к Байрону. «Горышин все наврал…». Уха из четырех окуней. Демократа прогнали. История собаки Песси.
Полдень. Жарко. Тряс сено. Читал про то, какие хорошие были Иван Шмелев и Борис Зайцев — хрустальные, прозрачные, такие раскрытые, что, кажется, даже их похоронили в незакрытых гробах. И так они преданы были России, так сочувствовали — один «Человеку из ресторана», гордой русской душе, другой умирающему мальчику: «ножки стынут»... И я тоже сочувствую. Но опустевшая деревня Нюрговичи, вновь заселенная кем-то, давит меня, как погост. В деревне есть люди, но из нее ушла жизнь; новые лица неуместны в избе бабы Нюши, Ивана с Марьей, Федора с бабкой Татьяной (равно как мое неприязненное лицо, может быть, кажется им неуместным на новосельи). Терзает мою душу некошенная трава. Экое богатство! Наследство! Нам завещано. А мы не косим. Моя коса не берет вепсовскую траву, настолько трава изобильна, густа, сочна. Такая меня берет оторопь, Господи Иисусе, спаси и помилуй!
На дворе язык на сторону от жары, а в избе знобко. Странное состояние нерешительности, ни на что не могу решиться. Может быть, это от недоедания, бессонницы по ночам? Скучно мне в деревне без деда Федора, без Ивана с Марьей, без всех других-протчих дорогих моих вепсов-крестьян. Ваня зашел бы, сел на порог, сказал бы: «У нас просто». У них было просто, а все вышло навыворот, так стало сложно, хоть вой.
Ах, если бы сейчас проскакал на коне под окном Гришка Мошников, десантник Второй мировой, дымя завернутой в тихвинскую «Трудовую славу» махоркой... Мы бы с ним покурили и выпили бы и все обсудили. Деревенские все понимали, а новые ни бум-бум. У Гришки бы я разжился тремя литрами молока, а так иди на озеро по воду, гоняй чаи. Скучно, так скучно, что взял бы и убежал. Но куда бежать-то? В городе еще скучнее, и живот заболит от дурной воды. Здесь живот не болит, тихо, не нужны деньги, их решительно не за что отдать.
