С этими словами Сильва вытащила из-за пояса нож, и отточенное лезвие замелькало перед носом Томы. Парень опять скорчился у забора, а затем отскочил к ближайшему дереву. Но и там он не был спокоен за свою жизнь. Буйная дева преследовала его с ножом в руке, требуя, чтобы он ознакомился с ее оружием вблизи. Томе ее предложение казалось небезопасным. Вспомнив, как был ранен Антош, он предпочел взять ноги в руки и, спасаясь от этого бесенка, во весь дух припустил вниз с горы. Только в долине он остановился, озадаченный и смущенный происшедшим. Чтобы немного оправдать себя в своих глазах, он повернулся лицом к горам, выругался и потом уже всю дорогу бранил эту задиру и чертовку тем громче, чем тверже был убежден, что она его не услышит.

Вернувшись к парням, Тома нарассказывал им о Сильве самых диковинных вещей. Даже те, кто раньше склонялся к миру, рассердились на нее, услыхав, с каким оскорбительным пренебрежением отнеслась она к их посланцу. По общему требованию Тома отправился в город. Он гордо заверял товарищей, что Сильве недолго мечтать о встрече с каталажкой. И многозначительно позвякивал в кармане серебром.

Возможно, Тома со своей жалобой и сребрениками вернулся бы из управы не солоно хлебавши, но случайно он заявился туда в тот момент, когда в канцелярии не было никого, кроме писаря, с величайшим рвением хватавшегося за все, что сулило хоть малейшую корысть. Писарь со вниманием выслушал Тому от начала до конца, подробно расспросил о том, о сем, а затем столь искусно все запутал и перемешал, что получилась совершеннейшая каша. После этого он написал для Томы длиннейшую жалобу, объяснил, кому ее подать и что при этом говорить. Тома вернулся домой с полегчавшим карманом, но зато и с легким сердцем: разве зря пообещал он парням, что Сильве будет не до смеху? И трех дней не прошло после подачи жалобы, как истцы и обвиняемая предстали перед судом.

Вся округа была взбудоражена. Слыханное ли дело, чтобы парни судились с девушкой из-за праздничной шутки! Разговорам не было конца, и никто не ждал от суда ничего, кроме потехи. Но писарь изобразил все в таком виде, что потехой и не пахло. Сильва совершенно серьезно обвинялась в оскорблении достоинства сограждан и умышленном нанесении Антошу ножевой раны. Не было забыто и то, сколь пренебрежительно отвергла она попытку примирения.

По дороге в управу парни заранее радовались, представляя себе, как будет дрожать и плакать Сильва, когда сообразит, что дело приняло нешуточный оборот. Больше всех ликовал Тома.

Плохо же знали они Сильву.

Девушка явилась в управу одетая по-праздничному и в зал суда вошла с веселым лицом, словно ее пригласили на свадьбу. Ничего не отрицала: ни обидного высказывания об ухажерах, которыми впору каблуки подбивать, ни преднамеренного ранения Антоша, ни своего отказа пойти на мировую. При последних ее словах Тома покраснел до ушей: он испугался, что в отместку ему Сильва расскажет, как геройски он вел себя в горах. Но она сдержала обещание и не выдала его. Ни намека на мольбы и слезы — озорство так и бурлило в ней.

Основываясь на признании самой Сильвы, ее приговорили к неделе тюремного заключения. Она с улыбкой заявила, что, дескать, зная приговор наперед, уже взяла из дома все необходимое и готова тут же идти отбывать наказание. Прямо из зала суда ее препроводили в темную. Подобного узника здесь наверняка не видели за все годы, что стояла эта тюрьма.

Парни вернулись домой победителями, но победа принесла им больше позора, чем славы. Такая месть за простую насмешку, да к тому же еще заслуженную! Разве же это не срам, что ни один мужчина не сумел отрубить голову петуху? Сильва не зря задирала нос. Все женщины встали теперь на ее сторону. И правильно сделала, что дала Антошу отпор! Неужто она не может постоять за себя?

Так рассуждали не только женщины, но и мужчины, имевшие зуб на ештедских парней. Обитатели Ештеда всегда слишком много о себе мнили и смотрели на других свысока, в округе их недолюбливали. Чем меньше сочувствующих оказалось у парней, тем больше народу оправдывало Сильву. Пока ее держали взаперти, каждый день у нее был пир горой: назло парням ей отовсюду несли сладкие пирожки, булочки, жареное мясо. Когда наступил день ее освобождения, за ней приехало не менее двадцати подвод. Как она ни противилась, ее посадили в одну из повозок. Остальные ехали следом до самых гор. Домой она возвращалась, словно невеста из церкви, а не арестантка из тюрьмы.

Но дядя был обо всем этом иного мнения. Старый ворчун не видел тут ровным счетом ничего забавного. Есть над чем смеяться! Его отнюдь не восхищала храбрость девушки, не побоявшейся насолить всем своим соперникам. Его воспитанницу, точно какого злодея, посадили под замок — для старика это был настоящий позор. После возвращения Сильвы из темницы он ходил мрачнее тучи и разговаривал с ней только сквозь зубы. То и дело из его груди вырывались вздохи: зачем он взял ее в свой дом! Если и раньше он бранился из-за сущих пустяков, укорял девушку за каждое оказанное ей благодеяние, то теперь придиркам не было конца.

Сильва сносила это недолго. Сначала она только посмеивалась над его воркотней, ожидая, когда ему самому надоест. Но старик только распалялся пуще прежнего, и Сильва, не откладывая, приняла решение. Объявила дяде: пусть подыскивает нового помощника, а она-де тоже найдет себе другое место. Скупщик, если верить его словам, принял это предложение с радостью.

Оба не потратили на поиски много времени. Дяде подвернулся какой-то дальний родственник, который, стремясь занять место Сильвы, судя по всему, давно уже наговаривал на нее старику. Сильве тоже посчастливилось: через людей старостиха предложила девушке поступить к ней в услужение.

Почти два месяца не возвращался Антош в родные горы. Сколько ни пыталась старостиха что-нибудь о нем выведать, она узнала лишь одно: в Дубе Антош нанял возок и выправил подорожную в такие дальние края, что господам пришлось посылать ее на подпись в Прагу. По этой бумаге он мог ехать и в Венгрию и в Польшу — хоть до самого моря. Тщетно ломала старостиха голову, пытаясь отгадать намерения мужа. Если б не его совершенно ясные слова: «не хочу, чтобы на моих детей показывали пальцем», она бы подумала, уж не собрался ли он поселиться где-нибудь на чужбине. Ее одолевали дурные предчувствия. Но как бы там ни было, Антош должен вернуться в горы: ведь из сундука не взято ни единой монеты, а без денег много не наездишь. Старостиха и без того диву давалась, на что он живет уже несколько недель. Каждый крейцар был у нее на учете. С тех пор как они с мужем стали ссориться, старостиха не выпускала из рук ключа от амбара. Когда что-нибудь в их хозяйстве продавалось, деньги она получала сама. Даже золотые часы и перстень с печаткой — ее свадебные подарки — Антош перед уходом положил на полку, чтобы она их там сразу увидела. Откуда же у него хоть какие-то средства? Уж не взял ли денег под залог?

У старостихи буквально голова шла кругом. Чтобы немного отвлечься, она принялась размышлять, чем бы досадить Антошу, когда он все-таки вернется. Начала шпынять детей: то плохо, другое неладно, в каждом их недостатке мерещились ей отцовские пороки. С тех пор как Антош покинул дом, она не выносила их присутствия, гнала от себя, если они пытались приласкаться, строго-настрого запретила даже упоминать об отце и по малейшему поводу наказывала. Она знала, как расстроят Антоша жалобы сыновей на ее строгость. Любовь мужа к детям и прежде была для старостихи словно кость в горле, теперь же она из-за этого почти ненавидела их.

Но ведь держать детей в строгости и наказывать, когда они, по мнению матери, в чем-то провинились, — в конце концов, ее право. Антош мог подумать, что им попадает по заслугам, что они и в самом деле плохо себя вели. Нет, надо, чтобы он сразу и безошибочно понял: она в грош его не ставит и нарочно хочет позлить. Пусть это уколет его так же больно, как ранит ее сейчас каждая мысль о нем!

Подобные размышления были единственной утехой ее раздираемой противоречивыми страстями души. Долго она ни на чем не могла остановиться. И тут случайно услыхала, что Сильва ищет место. Все было решено в один миг.