Мальчишкой мне часто мерещилось, что я выгляжу примерно так же, как мои любимчики из книжек, кино или спортивного мира. С надеждой вглядывался я в каждую новую свою фотографию — не проявились ли более отчетливо желанные волевые черты; я даже фотографировался чаще, чем это было необходимо, желая доказать себе, что ошибки нет и черты эти мне действительно свойственны. Когда избранный фотографом ракурс или умелая ретушь приносили мне удовлетворение, я долго ходил счастливый, уверенный в том, что я  т а к о й, и спешил подарить фотографию тем, кому хотел в этот момент понравиться, и совершал в эти дни особенно много фанфаронских поступков, пока не спотыкался в очередной раз…

Надев военную форму, я быстро приучился представлять себе, что у меня такая же ладная и лихая фигура, и такие же стройные, в бриджах, ноги, и даже так же ловко сшитые хромовые сапоги, как у иных моих товарищей — особенно легко это было на фронте, где не было других зеркал, кроме крошечных, для бритья. А почему бы, собственно, и нет? Обмундирование у нас одинаковое, портной мне его специально подгонял, и роста я неплохого… О том, что плечи у меня узкие, талии в рюмочку и в помине нет, гимнастерка постоянно морщит, а набитые документами ее нагрудные карманы торчат вкривь и вкось, я забывал: разлет плеч без зеркала не виден, а ощущал я себя гибким, подтянутым, гармоничным.

Став студентом, начиная жить третью свою жизнь, я частенько ловил себя на ощущении, что у меня такое же располагающее к себе с первого взгляда лицо и такая же обаятельная улыбка, как у тех, у кого эти счастливые качества были на самом деле. И поступал соответственно, совершенно не учитывая, что одни и те же поступки — как и одни и те же слова — могут производить разное впечатление, в зависимости от того, кто поступки совершает, кто слова произносит. Потом я спохватывался, конечно, и давал задний ход, иногда своевременно, случалось, с опозданием: все таращились уже на меня, как на узурпатора, захватившего чужую епархию, — это по меньшей мере…

Когда меня демобилизовали, мы с мамой решили приобрести на мое выходное офицерское пособие пишущую машинку — ту самую, на которой я перепечатываю теперь эту рукопись, — чтобы прирабатывать по вечерам. О том, чтобы прожить на мамину и нянину зарплаты да на мою стипендию мы и не мечтали — жизнь шла вроде мирная, но по инерции еще и блокадная немного. Всю войну мама и няня сажали на дальнем краю Новой Деревни картошку — у многих были такие огородики, — теперь место мамы занял я.

От нашего огорода было больше километра до трамвайного кольца, и, когда мы с няней отправлялись собирать урожай, я прихватывал с собой старенький велосипед; купленный по случаю, он выделялся среди своих собратьев огромной красной рамой, заводская марка на ней была намертво замазана краской.

На эту раму мы грузили два мешка картошки — больше обычно собрать и не удавалось, — и я вел велосипед до трамвая, а няня шла рядом. Затем я грузил мешки на переднюю площадку прицепного вагона, подсаживал туда же мою старушку, а сам мчался на велосипеде, через весь Кировский проспект и Кировский мост к остановке, ближайшей к нашему дому. Я должен был непременно доехать туда раньше трамвая, принять из вагона мешки и, снова на раме, довезти их до парадной.

Няня очень гордилась этим придуманным нами, почти бесплатным способом доставки картофеля, а также тем, что я всегда успевал обогнать трамвай. Это было не так уж трудно, но няня привыкла радоваться  к а ж д о м у  моему успеху: масштабов в этом вопросе для нее не существовало.

Быт налаживался медленно и сложно, но я был молод, с упоением учился, жил насыщенной духовной жизнью, и всё остальное было для меня второстепенным.

Футболистам, волейболистам да и многим истинным болельщикам отлично известно, что такое крученый мяч. Ты посылаешь мячик в воздух, скажем, при подаче и подкручиваешь его в надежде, что, изменив в воздухе свое первоначальное направление, он обманет соперников и приземлится вовсе не там, где его ожидают.

Только подавать крученые мячи — сложная наука. У игрока недостаточно умелого мяч запросто может упасть не только там, где не предполагают противники, но — увы! — и там, где не ожидает и сам подающий.

Я пишу об этом вовсе не для того, чтобы заверить, что я и в студенческие годы охотно занимался спортом. Дело здесь в другом. Жизнь в первое послевоенное десятилетие более всего напоминала, как мне теперь кажется, непрерывный запуск в воздух целых серий крученых мячей; за каждой «подачей» следовало ожидание того, что же из этого на сей раз выйдет, куда попадет тот или иной мячик, обманет он «противника» или нас самих.

Что? Слишком обобщаю? Возможно… Но уж что касается первых лет  м о е й  послеармейской жизни, такое сравнение абсолютно правомерно. Как только отпали «строевые» коррективы моего поведения, к офицерам, надо признать, достаточно снисходительные — вот к чему я пришел после шести лет военной службы! — очень многие мои поступки стали совершаться наугад.

О мыслях — и говорить нечего.

Студенты-фронтовики конца сороковых годов осознанностью своего отношения к учебе, стремлением иметь свою точку зрения на проблемы, казалось бы, давно решенные, а также охотным приобщением к делам общественным имели мало общего с нынешними студентами — для них учеба в институте лишь продолжает школьные годы.

Многие из нас вступили в армии в партию и, занимая в институтах руководящие общественные посты, как-то автоматически переносили категории армейской целеустремленности и даже дисциплины на мирные обстоятельства; нам казалось справедливым и естественным подтягивать до своего уровня остальных. Обсуждения различных комсомольских дел, особенно персональных, проводились на заседаниях бюро и собраниях с максимальной, жесткой требовательностью, что вызывало, с одной стороны, небывалый накал и восторженный подъем, с другой — истерики непривычных к такому уровню отношений студентов, преимущественно девушек, вчера еще тихо и беззаботно существовавших в недрах семья.

Бывали, конечно, и перегибы.

В гимнастерках без погон или в потрепанных, ставших узкими довоенных пиджачках, с орденскими планками и нашивками за ранения — или без оных, восхищавшие суровой мужественностью — или вызывавшие сострадание, красноречивые, знавшие вроде бы некое заветное слово — или молчаливые, замкнутые, но тем более загадочные, мы пользовались серьезным авторитетом и просто успехом у девушек.

Соблазн быстротечных влюбленностей был бесконечно велик, приходилось собирать все мужество, чтобы противостоять ему, но это не всегда получалось. Заключались студенческие браки, зарождавшиеся зачастую в ситуациях, кажущихся теперь нежизненными, достойными самых «дубовых» романов. Один мой сокурсник женился на профорге, зашедшей как-то обследовать условия, в каких живет бывший фронтовик — впрочем, мы стремились рекомендовать профоргами самых привлекательных девушек, им охотнее платили членские взносы. Мой самый близкий друг, бывший артиллерист, носивший протез вместо левой ноги, поверил на всю жизнь девушке, добросовестнее других работавшей на агитпункте, — до этого он несколько лет не замечал ее на факультете, так что, если бы не выборы… Третья пара сформировалась в самом первом нашем стройотряде — командир и комиссар.

Под знаком высокой принципиальности, чаще подлинной, иногда мнимой — в тех случаях, когда ее проявляли не сами энтузиасты, а те, кто лишь изо всех сил старался «шагать в ногу», — проходили и месяцы учебы, и летние стройки, скромные по сравнению с нынешними масштабами… Долгие, страстные речи на собраниях, президиумы которых наши почитательницы украшали цветами, дискуссии, споры до хрипоты мешали нам учиться, но и помогали, как нам казалось, жить единым со всей страной ритмом. Даже студенческий профсоюз, помимо распределения путевок, ордеров на галоши и матпомощи, считал своей главной задачей «производственный процесс», то есть учебу, а также высокий морально-политический облик каждого члена профсоюза, и лез в драку, и дрался, когда это казалось необходимым.