Что и говорить, мой alter ego — мой двойник, мое второе «я» — вполне мог бы обнаружиться и раньше, не дожидаясь, пока мне стукнет тридцать девять, тем более что выявил я его благодаря Делу, в котором нет решительно ничего исключительного. В общих чертах Дело это отлично знакомо каждому с детства; меня оно тоже мимоходом задевало, затрагивало, даже манило к себе еще задолго до того, как…

Мимоходом… В том-то, пожалуй, вся и штука, что раньше у меня не было оснований выделять именно это Дело из потока схожих жизненных обстоятельств, из огромной массы других деловых связей, не менее значительных; главное, не было оснований считать его хоть сколько-нибудь своим, кровным.

Зато как только такие обстоятельства возникли, как только первый случайный контакт побудил меня шагнуть дальше и познакомиться более основательно с Делом, вроде бы и привычным, а по сути совершенно для меня новым, как только Дело зацепило меня за душу и повлекло куда-то, где я отродясь не бывал, — однообразное, унылое существование, которое я с недавних пор влачил, наполнилось таким обилием переживаний, радостей, тревог, падений и взлетов, с каким я уже отчаялся было столкнуться в действительности, меня окружавшей.

Корректные будни стали походить на добротный приключенческий роман.

Было так чудесно — заново увидеть, ощутить, разглядеть мир, изученный, опробованный, знакомый, казалось, до мелочей. Уподобившись змее, я радостно сбросил старую шкуру и из угрюмого увальня с повадками лентяя превратился в личность напористую и деловитую; мысли, движения, поступки мои вновь обрели энергию и оптимизм молодости; я окончательно расстался с «дружеским застольем», а ведь сколько раз пытался, бывало…

Впрочем, поначалу такое властное, я сказал бы даже — такое наглое вторжение в привычный круг ошеломило и покоробило меня, показалось неким кощунственным посягательством на тщательно выверенные мною же самим устои. Консерватор по натуре, я заколебался: ну куда, куда я лезу, не мальчишка же, в самом-то деле! Но пересилил себя, перетерпел, стиснув зубы, а когда кризис миновал, горячо благодарил судьбу.

Еще бы! Это чисто внешнее, чисто деловое столкновение неожиданно превратилось во встречу с чем-то, что как нельзя более полно соответствовало самому существу моему, самой сердцевиночке; оно всколыхнуло и привело в движение некие глубинные пласты моей натуры, моего зализанного цивилизацией существа; легко отшвырнув помехи, на поверхность вырвались тайные силы, — а я-то, я, их хозяин, почти сорок лет ничего не подозревал и мог бы — подумать только! — мог бы ни о чем таком не догадаться до конца жизни.

Я впервые познал самого себя в полной мере.

Я обрел себя, наконец.

Сумей я сделать это раньше, можно было, вероятно, куда больше успеть. Но и в том, что я обнаружил своего alter ego именно в тот момент, когда ядро моей жизни, плавно мчавшееся по идеально вычерченной траектории, как-то неожиданно оказалось на излете, тоже был свой смысл, своя прелесть, если угодно. Судьба как бы выжидала, не обнаружу ли я сам ошибки в расчете, не сумею ли выправить положение, и только не дождавшись от такого олуха, от такого заурядного субъекта ничего хорошего, смилостивилась и, перебросив мостик через болото, в которое я вполне мог бы плюхнуться, помогла мне обрести второе дыхание, за руку вывела на орбиту.

Не ищите, пожалуйста, самоуничижения в словах «заурядный субъект»: просто я привык реалистически оценивать свои возможности, а не вглядываться судорожно в отражение моих мнимых заслуг в зеркале чужого красноречия, — в нашем поколении таких трезвых людей, слава богу, не так уж и мало, нас, выживших, наставила на путь истинный война.

Ведь это же факт, что у меня заурядная внешность, — факт, проверенный много, много раз. Когда-то, юношей, я долго не терял надежды перехватить взгляд хоть одной из десятков красивых женщин, демонстрировавших себя на улицах нашего города, — мне до сих пор кажется, что в этом их прямое назначение, что заниматься всерьез чем-нибудь другим красивая женщина не должна, что все остальное для нее — маскировка, кокетство, недоразумение, ханжество, что она самой природой предназначена исключительно для того, чтобы охмурять мужчин и способствовать, таким образом, продолжению рода человеческого.

Хоть одной… Мне было все равно, брюнетка или блондинка; ее взгляд, как ничто другое, помог бы мне поверить в себя…

Став старше, я уже твердо знал, что глаза встречной красотки будут направлены поверх моей головы на кого-то, кто выше, приметнее, обаятельнее или, скажем, тщательнее одет; знал, и меня уже не тянуло проверять, так ли это.

Что за радость на меня глазеть? Рост сугубо средний, плечи узковаты, глаза небольшие, невыразительные, тускло-зеленые, волос давно уже так мало, что цвет их ничего не решает… Мое лицо кажется симпатичным только мне одному — в целом мире я не знаю человека, которого моя физиономия с ходу расположила бы к себе; с ее помощью мне не открыть без ключа чужую душу, для этого мне надо заговорить…

Вот в детстве я был красавчиком, уверяла тетя Киса, любимая мамина сестра.

Впрочем, внешность — полбеды, хотя она немало значит для каждого из нас, хотя случается, что внешность — и только она одна — решает нашу судьбу. Но я и во всем остальном был абсолютно ничем не примечательным, ординарным, так сказать, представителем той части интеллигенции, которую я со студенческой скамьи привык определять как трудящуюся или трудовую.

Не то чтобы я завидовал «творцам», о нет! У них достаточно своих сложностей, и немалых, — нацарапав тетрадку стихотворений, я одно время числился в объединении «молодых» и представляю себе, что почем в творческом мире. Но очень уж разнятся ритмы жизни и возможности врача, инженера, учителя, даже научного работника самого профилирующего направления — и какого-нибудь художника, музыканта, архитектора, литератора, пусть малоизвестного.

Единого понятия «интеллигенция» я бы избегал.

Труд одних определен четкими категориями — рабочий день, план, процент (процент успеваемости, например, или процент летальных исходов); труд других не регламентируется ничем: вдохновение — субстанция неуловимая, рабочий день — от зари до зари… Там нет служебной лестницы; создал самобытную вещь, опубликовал, тебя заметили — и пошло-поехало. А у нас? Я — врач; быть может, по словечку «летальный», что означает «смертельный», вы уже догадались об этом. Врач вроде бы неплохой, но будь я даже семи пядей во лбу, получить в тридцать пять лет самостоятельное поле деятельности для меня фактически невозможно — слишком много старших, уважаемых коллег терпеливо дожидаются того же. И мне остается — ждать.

Тем более что в данном случае ни о каком профилирующем направлении и речи нет; я обыкновенный врач-педиатр, детский доктор, рядовой Айболит, — этим многое сказано. Профилактика и еще раз профилактика, дополнительных ассигнований никаких — не раковая проблема, поте́рпите.

Впрочем, профессией своей я доволен, даже очень доволен; да и как могло быть иначе — сам выбирал. В детстве я был тяжело травмирован одинокой и бездетной тетей Кисой, долгие годы проживавшей с нами вместе. Сколько я себя помню, тетя Киса всегда страдала, вечно мучилась от острых болей то в одной, то в другой части своего поистине необъятного и какого-то несуразно рыхлого организма, и мама одну за другой проводила бессонные ночи у постели больной, которая спала «чутким сном».

Не выдержав адского режима, уходил из дому отец, — почему он делал это, я понял много позднее, тогда я слепо осуждал его, как и все в нашей семье, — но у нас ничего не менялось: тетушка продолжала просаживать половину своего скромного заработка стенографистки на самые дорогие, модные, редкие лекарства, и в комнате ее так пронзительно пахло аптекой, что запах этот постепенно стал для меня родным.

Страдания тети Кисы и весь наш образ жизни я принимал как должное, как неизбежное, и так, быть может, продолжалось бы всегда, если бы в один прекрасный день я не услышал, как тетушка костит шарлатаном и еще по-всякому — стыдно повторить — молодого, симпатичного врача, который, кроме редкой мнительности, не обнаружил в ее организме ничего худого. Услышав тетины ругательства, я сразу же поверил доктору — подозрения, давно уже копошившиеся в моей детской душе, мгновенно собрались воедино. Широко раскрытыми глазами глядел я на идола нашего дома, оказавшегося фальшивым, с ужасом внимал отвратительным его речам.