Ради нее?

Ради себя?

Мысль о том, что Вероника Анатольевна чуть ли не на двадцать лет его моложе, пришла Рябову в голову лишь много времени спустя. Принимать во внимание побочные обстоятельства вообще не было ему свойственно. Рябов двигался навстречу жизни с открытой душой; его мироощущение было совершенно свободно не только от страха перед долгим путем, но и от неуверенности в своих силах, а такие люди идут обычно прямо к сути вопроса, ситуации, не обращая внимания на частности.

В необычных обстоятельствах перед ним, как в раскрывшейся чаше цветка, возникла не менее необычная женщина, и стремление разгадать загаданную ею загадку не давало ему покоя.

Поломав голову дня три, Рябов кое-что придумал.

Он созвал совещание по итогам двух кварталов и обязал руководящих работников фабрики подготовиться к выступлению. Все знали, что предстоит отчет в министерстве; необходимость широкого обмена мнениями была очевидна.

Федор Иванович намеренно начал совещание позднее, чем предполагалось, и затянул его, да так основательно, что, когда в семь тридцать был объявлен перерыв, высказаться успели далеко не все, кому выступить следовало, в том числе — Вероника Анатольевна. Директор попросту не давал ей слова; выглядело это несколько странно: главбух обычно говорила одна из первых.

Не получив слова и после перерыва, З. попросила отпустить ее.

— Не могу, — холодно сказал Рябов. — Мы ждем вашего выступления.

Вероника Анатольевна твердо заявила, что остаться не может ни секунды, что такое позднее совещание — беспрецедентный случай, она не была предупреждена заранее, вот и…

— Верно, — согласился Рябов. — Затянули мы что-то. Но отпустить вас я никак не могу. Мы надеемся, что вы ответите на ряд серьезных вопросов, затронутых и в докладе, и в прениях. Были и прямые критические замечания в адрес бухгалтерии.

— Предупредили бы меня или выслушали раньше, — пожала плечами З. — Критические замечания я все записала, отвечу в рабочем порядке.

Взяла сумочку и быстрым шагом вышла.

Вот когда Федор Иванович окончательно уверовал в то, что тогда, в варьете, он не ошибся.

И на следующий день, увидев, что Вероника Анатольевна, вновь входит в его кабинет, Рябов встал из-за стола, прикрыл плотнее дверь, подошел к З. почти вплотную, постоял секунду, дрожа от охотничьего азарта и неведомо откуда нахлынувшей ярости, а затем зловеще произнес:

— Попалась, голубушка!

Потом заглянул в лицо сбитой с толку женщины, смягчился и сказал тихо:

— Варьете…

Вероника Анатольевна шагнула назад, коротко рассмеялась:

— Вот оно что…

Ее спокойствие показалось ему кощунственным.

— Вы — признаете?

— Разумеется, признаю… если это для вас так уж важно.

— Смертельно важно.

— Но — почему?

Он не знал этого.

— Значит, весь вчерашний спектакль вы затеяли специально, чтобы подловить меня? Но что особенного в том, что я там выступаю?

— Как же… вы — и… — Федор Иванович, в свою очередь, сделал шаг назад и неловко развел руками.

— Юридически я ничего не нарушила, там все совместительницы, я — на договоре.

— Да не о том я вовсе! — Рябов даже ногой притопнул, возмущенный тем, что она не желает понять его. — Что за… д в у л и ч и е  такое?!

— Двуличие?..

— Как… как вы вообще попали в этот мир? Вы — такая… такая передовая женщина! Зачем вам это нужно?

— Да вам-то что за дело?

Федор Иванович даже задохнулся: отчуждение, прозвучавшее в ее вопросе, было хуже всего. Очевидно, он коснулся чего-то наболевшего, но чего именно, он не знал.

— Мне… — прошептал он, — мне…

Вид у грозного директора был такой растерянный, что Веронике Анатольевне стало жаль его, а жалость — великий проводник. Кроме того, она окончательно убедилась, что дело вовсе не в служебных придирках, и сменила тон.

— Вы серьезно хотите знать?

— Я же сказал: смертельно серьезно.

Он повторил эти слова, все еще не зная — почему.

— Можно я сяду? — Вероника Анатольевна произнесла это с той же интонацией, как тогда, в машине, попросила освободить зажатые дверцей пальцы.

— Конечно, конечно… Извините, я не предложил, — поспешил ответить Рябов. — Курите, пожалуйста, — машинально добавил он, хотя знал, что З. не курит.

Она села в кресло для посетителей, а он остался стоять.

— Делать мне нечего по вечерам, — задумчиво начала женщина. — Я ведь одна живу…

В дверь просунулась чья-то взлохмаченная шевелюра, но директор так яростно взмахнул рукой, что человек мгновенно исчез; глухо стукнула вторая дверь тамбура, и было похоже, что это упала со стуком отрубленная невидимым мечом голова.

— Простите, Вероника Анатольевна, — быстро сказал Рябов, ужасаясь собственной наглости. — Но уж если откровенно… Почему вы одна?

Он не мог удержаться и воспользовался неожиданной паузой. События развивались так стремительно, что теперь уже  э т о т  вопрос стал для него главным. Человеку свойственно ощущать себя моложе, чем он есть на самом деле, отсюда несоответствие некоторых наших поступков тому, что ждут от нас окружающие.

— Вам и это важно? — подняла она брови.

— Это, может быть, важнее всего!

Федор Иванович сам изумился тому, что сказал. Не заяви Вероника Анатольевна прямо и четко, что живет одна, ему бы в голову не пришло ни задать бестактный вопрос, ни ответить таким образом на ее недоумение.

Изумившись, он, словно в зеркале, увидел себя со стороны — немолодой увалень с сильно поредевшими волосами и абсолютно седыми бровями. Пугало…

— Вы только не сердитесь, бога ради, — Рябов стал пробираться на свое законное место, наивно предполагая, что оттуда будет выглядеть хоть немного импозантнее. — И если не хотите — не отвечайте. Но поймите: когда такая… такая очаровательная женщина остается одинокой…

— А вы считаете меня очаровательной? — щедро улыбнулась она.

Он кивнул. Вскочил. Вновь вышел из-за стола. Сделал несколько шагов по комнате. Остановился. Кивнул еще раз.

— Вы никак не проявили этого. Ни разу.

Рябов развел руками, каясь в своей ошибке.

— А сухарем вы меня не считаете?

— Сухарем?!

— Или роботом?

— Но почему вдруг…

— Из-за моей профессии… Из-за того, что я принимаю близко к сердцу свою… нашу с вами работу?

— Я так ценю вас…

— Как директор? Я знаю.

— Не только как директор!

— А есть люди, — Вероника Анатольевна горько усмехнулась, — есть люди… просто знакомые… так вот, они считают, что моя работа и, главное, то, как я к ней отношусь, — корежит, коверкает душу…

— Коверкает?!

— Представьте себе. То есть я допускаю, что отчасти так оно и есть. Вы же понятия не имеете, какая я дома… У меня чудовищный характер.

— Чушь, — уверенно сказал Федор Иванович. — Быть того не может.

Он повернулся к окну и вновь совершенно неожиданно для себя произнес:

— Вы — лучше всех, кого я знаю.

— Ах, Федор Иванович, — впервые в этом разговоре она назвала его по имени-отчеству, необычная интимность прозвучала в ее голосе, Рябову померещилось даже, что обращение звучало как «Феденька» — так его давно уже никто не называл; вздрогнув, он обернулся и потянулся к ней. — Ах, Федор Иванович, дома у, всех почему-то все не так. И я — не исключение.

— Вы — лучше всех, — тихо, осознанно, упорно повторил он.

— А вот представьте себе: после трех лет прочной, казалось, глубокой привязанности мне в одно весеннее утро предпочли другую…

Вероника Анатольевна загородила лицо ладонью.

— Вам — другую?! — словно горестное эхо, повторил он.

— Три года он называл меня женой. А потом оказалось, что на эту роль больше подходит другая актриса — помягче, попроще, без претензий. Я не хочу сказать о ней ничего дурного. Такой человек. Зато всю себя, без остатка, посвящает семье.

— А вы так не можете?

— Не знаю… Теперь уже, наверное, нет.

— И… и как же вы перенесли разрыв?

— Жила, как умела. Никаких нарушений по службе — верно?