Нет-нет, мы не против вдумчивого отношения женщин к своему труду; есть даже профессии, подвластные только женщинам. Но мы за то, чтобы работа не засушивала их сердца, не высасывала из них все соки и не подавляла в них возможность и желание воздействовать на окружающих своими чарами с максимальной силой, дарованной им природой. Этот момент кажется нам необычайно важным, мы уверены, что от него зависит и прочность семьи, и жизнь всего общества в целом, и даже, в известной степени, его завтрашний день; во всяком случае, лицам, причастным к социальному планированию, никак не следовало бы этот момент игнорировать.

Кто знает, быть может, и Федору Ивановичу Рябову не пришлось бы в тот вечер так терзаться, если бы он давно уже сумел разглядеть получше своего главного бухгалтера. А то, видите ли, открыл в ней наконец женщину, и…

В ней? Да полно, она ли это?

Проще всего было бы встретиться с ней взглядом, но, как назло, столик глубоко прятался за колонной, мгновения, когда Вероника Анатольевна могла заметить Рябова, были слишком краткими, а шли со сцены танцовщицы, все, как одна, потупя взоры, — так полагалось, вероятно.

Да, вот если бы она увидела его и узнала! — все немедленно прояснилось бы, а так… Не надо было столик менять!

Напряжение нарастало. «Ночка-то темная, лошадь-то черная, еду, еду, да пощупаю, тут ли она…» — опять поползла в голову чертовщина.

Тут Федор Иванович поймал себя на таком размышлении: совместить танцовщицу с Вероникой Анатольевной он не может вовсе не потому, что в обычной жизни она бухгалтер — он так ошалел уже от неразберихи, что готов был примириться с этим нелогичнейшим из нелогичных фактов, — а главным образом все-таки из-за безукоризненной репутации этой женщины, из-за того, как сумела она себя поставить. Характеристики — одна другой краше, слывет исключительно принципиальной, ее даже побаиваются, запросто выступает на самых ответственных совещаниях — и всегда толково; безотказно ездит на овощную базу, в подшефный колхоз, посещает занятия по гражданской обороне, от которых все отлынивают, — словом, не только деловые, но и моральные качества З. не подвергаются в коллективе ни малейшему сомнению. Правда, Вероника Анатольевна, несмотря на верных двадцать пять, а то и двадцать шесть лет, в браке, насколько ему известно, не состоит, но…

Федор Иванович подумал вдруг почему-то о собственном браке, поежился было, но сразу же разразился хохотом: представил на месте проходившей мимо З. Ксению Петровну, выступающую в таком вот костюмчике в варьете.

— Ты чего? — рассеянно спросила Люда, не спускавшая глаз с эстрады.

— Да так… забавно… — машинально ответил он.

«Как же быть?» — мучился бедняга. Программа шла к концу. Рябов вертелся на стуле; во время очередного прохода «герлс» он привстал было в надежде поймать все-таки взгляд заинтриговавшей его танцовщицы, но толку из этого не вышло никакого, только Люда вновь удивилась.

— Померещилось… знакомое лицо… — пробормотал он. Сел на место и вставать уже не решался.

Так что единственным реальным результатом затянувшегося расследования было восхищение пропорциональным, полным энергии и свежести и таким удивительно — почему удивительно?! — стройным телом молодой женщины. Рябов не думал об этом специально, голова была занята; восхищение накапливалось помимо него и постепенно занимало рубежи, прочности которых Федор Иванович пока еще не сознавал; с концом программы восхищение не улетучилось.

Исполнив на прощанье что-то пронзительно лирическое, девушки ушли за кулисы в последний раз; вспыхнул яркий свет, оркестр вновь загремел вовсю — начались танцы для всех желающих.

Федора Ивановича удивило, что с изменением освещения круто изменилась вся обстановка в зале. Словно отбросив обет благопристойности, резко, обильно, гортанно заговорили кавказцы, визгливо захихикали их партнерши в золотых поясах, менее сдержанными стали жесты и гостей, и официантов, более нервным — звон бокалов. После же того, как музыканты исполнили что-то особенно ритмическое — этот танец был чуть ли не всеобщим, — в строгом механизме зала и вовсе что-то разладилось. Рябов поискал глазами директора, администратора или хотя бы метрдотеля, но никого из них не увидел.

«Неужто все они — как будто?» — огорчился Федор Иванович. Он давно уже придумал для себя, что, наряду с обычными гражданами, существуют люди, у которых все «как будто» — как будто интеллигентно, как будто весело, дружно, умно, как будто они преданы своему делу, как будто добры, как будто неравнодушны… Рябов терпеть не мог подобных субъектов, всячески избегал их, а на фабрике делал все возможное, чтобы избавиться от таких подчиненных; это не всегда ему удавалось, и потому он не любил лицемеров еще больше.

Молодой человек в потертых джинсах, сидевший за одним из самых развеселых столиков, подошел пригласить Люду на танец. Федор Иванович обрадовался было — и девочка пококетничает, и он сможет побыть наедине со своими запутавшимися вконец мыслями, — но, к его удивлению, Людмила лишь скользнула по кавалеру равнодушным и отчасти высокомерным взглядом и проронила несколько словечек, невнятно обозначавших, что она не танцует.

— Чего это ты? — спросил Рябов, когда молодой человек, подергиваясь в такт музыке, удалился.

— Мне и так неплохо, — ответила Люда. — Эти развязные мальчики только раздражают меня…

Чокнувшись с отцом, она сделала добрый глоток шампанского; к этому времени они приканчивали вторую бутылку.

Федору Ивановичу вспомнилась жизнерадостная пляска в городе Витебске — он недавно был там в командировке. Пока он ужинал, в ресторане местной гостиницы начались танцы. Небольшой оркестр заиграл что-то, как две капли воды похожее на то, что исполняли здесь сейчас, и Рябов с интересом ждал, кто же пригласит танцевать его соседок по столику, местных жительниц, — мужчин в зале было маловато, а его соседки хоть и приоделись, но особой привлекательности этим, увы, не достигли. Заслышав музыку, женщины встрепенулись, все вместе поднялись, проследовали на середину зала и присоединились к лихо отплясывавшим там уже, каждая в одиночку, каждая что-то свое, другим женщинам. В одиночку?! Федор Иванович был буквально потрясен таким простым решением неразрешимой, казалось бы, проблемы. А витебские дамы не только плясали, но и пели при этом, пели и люди, оставшиеся сидеть за столиками, и эта всеобщая пляска и дружное песнопение открывали любому желающему возможность включиться в непринужденное веселье, царившее в зале, любому, в том числе и ему, чужестранцу… А тут…

На первый план вновь выбился роковой вопрос, уже несколько лет тревоживший Рябова: как сумеет Люда полюбить кого-нибудь или хотя бы завести знакомство, если станет держаться так замкнуто? Глядя на степенно жующую дочь, Федор Иванович думал о том, что теперь ей нужен не сверстник уже, а мужчина постарше, лет этак тридцати с небольшим. И желательно с серьезными намерениями. Да, но где может Люда с таким человеком познакомиться? В театре? В кино? На улице? Возможно, для другой девушки это и годится, а Людмила на такой вариант точно не пойдет… Как помочь дочке? Не в этом ли теперь его отцовский долг?

С горя Федор Иванович стал вяло перебирать в уме сотрудников своей фабрики, слывших холостыми.

Что и говорить, для одного вечера вопросов, на которые он не мог ответить, было многовато. Федор Иванович решил совсем о них не думать. Они допили с Людой бутылочку, он спросил шутя, не взять ли третью, услышал в ответ «как ты…», подивился готовности дочери пить еще, но голова у него и так трещала, и он не стал больше ничего заказывать, расплатился, и они покинули зал, не без труда прокладывая себе путь среди разбушевавшейся стихии.

Внизу тоже все было не так, как в начале вечера. Рябовы долго прождали отлучившегося неизвестно куда гардеробщика, а когда хотели выйти, оказалось, что дверь заперта; потерявший всю свою вальяжность и даже слегка растерзанный швейцар воевал снаружи с группой разномастно одетых людей, во что бы то ни стало стремившихся проникнуть внутрь. После нескольких попыток Рябовым удалось привлечь к себе его внимание, швейцар нехотя приоткрыл узенькую щель, и отец с дочкой, преодолевая сопротивление ломившейся в ресторан толпы и тоже отчасти помятые, очутились наконец в вестибюле гостиницы.