— Не будь ты нам родной, — кажется, мне удалось опять «включить» Аркадия Владимировича, — другое дело. Я принципиально никогда не высказываюсь по поводу того, как следует вести себя чужим людям; сколько у нас в институте персональных дел проходило, я ни разу не выступил, а при голосовании всегда воздерживался. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы остановить стремящегося к бездне своего ребенка. Ты на краю гибели, Даша, опомнись, еще шаг — и будет поздно… Ты вот заявляешь, что речь идет только о твоей судьбе. А нам каково смотреть всю жизнь потом, как ты станешь мучиться? Да это же пытка на медленном огне, как ты не понимаешь?!
Полноте, соседушка, возможно ли это: уважать всех и каждого — и не уважать собственную дочь, ее волю? Простите меня, но, если вы без уважения относитесь к своему ребенку, вы, скорее всего, не уважаете никого, иначе, по сути, во всей глубине своей вопрос стоять не может…
Аркадий Владимирович помолчал, отдышался, взглянул исподлобья на дочь, словно желая проверить, какой эффект произвели его слова. Потом задумчиво продолжил:
— Я полагал, ты выйдешь замуж за своего сверстника, пусть он будет старше тебя на несколько лет, если тебе так больше по душе. Я предпринимал даже кое-какие шаги, чтобы ты могла… присмотреть себе мужа по вкусу… Мечтал, признаться, поиграть с внучатами…
— Может, и поиграешь, — смущенно улыбнулась Дашенька. — А если нет… Тебе не кажется, папа, что это эгоистично — требовать, чтобы я исходила прежде всего из твоего стремления поиграть с внучатами? Все-таки это м о я жизнь… Да нет, ты не можешь серьезно так ставить вопрос… Что касается сверстников, в том числе тех, кого ты мне так любезно «подбирал», они никогда особенно не интересовали меня. А я — их, кажется. Во всяком случае, тех, кто сам чего-то стоил… Мне джинсы не идут…
— Господи, что ты несешь?! Какие джинсы?! — возмутилась мать. — У тебя было несколько женихов из очень приличных семей, славных, непьющих, перспективных — чем все это кончилось?
— Ничем, — грустно подтвердила Даша. — Их духовный мир…
— Был миром нормальных людей! — отрезала Мария Осиповна. — А вам известно, — обратилась она ко мне, — что Дарья умудрилась еще семью разрушить?! Этот человек оставил из-за нее жену.
— Неправда… — прошептала Даша.
Гляжу в упор на Марию Осиповну, пытаюсь состроить сочувственную гримасу. Курить хочется до омерзения. Подняв руку с сигаретой, чтобы хозяева поняли, в чем дело, и отчасти заслонившись этой рукой, я поднимаюсь, выхожу в коридор и… внезапно оказываюсь на кухне н е э т о й, другой квартиры…
семья за ужином;
люди-треугольники: голубой, вершиной вниз — муж, розоватый, вершиной кверху — жена, зеленый, желтый — ребятишки;
на подоконнике — большой, жуткий сиамский кот;
черный квадрат на полочке — радиотрансляция;
вдруг входная дверь — настежь, в дверях Даша с чем-то вроде тарана в руках;
всеобщая паника, перекошенные ужасом «лица», дикий прыжок кота куда-то высоко, на шкафчик с посудой;
из радиоквадрата тихо, словно по секрету: «Разрушение семьи, часть первая…»
Щелкаю зажигалкой, поскорее затягиваюсь. «Кухня» расплывается в облаке табачного дыма. Дверь в большую комнату по-прежнему открыта. Мне слышно все, что там происходит; им видно, что я слушаю.
Заседание продолжается.
Когда я в день Советской Армии пришла в больницу, мне сказали, что у Севастьянова есть уже посетитель, а двоим сразу находиться возле больного не полагается. Я присела на деревянный, выкрашенный белой краской диванчик и стала думать о том, какой будет наша встреча, что я ему скажу, обрадуется ли он…
Минут через десять в вестибюль тяжелой походкой вошла полная женщина в белом халате с пустой хозяйственной сумкой в руках. У стойки она стащила с себя халат, отдала гардеробщице и стала надевать выданное ей взамен халата пальто.
— Кто тут к Севастьянову? — громко спросила гардеробщица и, когда я поднялась, протянула халат мне.
Я поняла, что женщина — его жена. Она бесцеремонно уставилась на меня, а я, вежливо поздоровавшись, пробормотала, что пришла по поручению местного комитета навестить Виктора Захаровича и поздравить его как фронтовика.
Интерес в глазах женщины погас, она кивнула и стала рыться в сумке, кажется искала мелочь на трамвай. Я натянула халат, хранивший еще могучие формы ее тела — на мне он сжался, перекрутился, — и медленно пошла наверх. Кажется, именно тогда, в тот момент, когда я взяла в руки халат, только что снятый ею, чувство соперничества впервые вошло в мое сердце.
Я поняла это гораздо позднее, вспомнив о нашей встрече в чистом, холодном вестибюле больницы, а тогда меня просто кольнуло что-то, и все. Мне с первого взгляда не понравилась его жена, не сама по себе не понравилась, как тип женщины, но она слишком уж явно не подходила Виктору Захаровичу, не соответствовала его облику, который сложился к тому времени в моем представлении.
«А что, если я ошибаюсь? — думала я, поднимаясь по крутой, устланной красной дорожкой лестнице. — Что, если он на самом деле такой, как его супруга, а вовсе не такой, каким я его придумала?»
Он был такой самый. Именно этого человека я надеялась встретить каждое утро, приходя на работу и не зная, поправился он или нет, именно по нему я тосковала. Я не сразу обнаружила его; быстро вошла в комнату, заставленную кроватями, стульями, тумбочками, стала озираться, лица сплывались в одно, и вдруг я услышала где-то позади и внизу изумленное: «Дарья Аркадьевна?!» Словно что-то родное приняло меня в объятия; я обернулась: он лежал на первой от двери кровати.
Вас удивило слово «родное»? Я и сама удивилась, употребив его сейчас. В ту минуту я так не сформулировала бы свои ощущения, да и не до формулировок мне было.
Он очень удивился.. Что я могу прийти с официальным поздравлением, он, видимо, не сообразил, а я сказала об этом в самом конце — странно как-то было начинать: «От имени месткома и от себя лично…» Я просто отдала ему цветы и подарок, присела на стул и спросила:
— Ну, как вы тут?
Ни слова в ответ. Лежит себе на спине, ровненько так, словно по стойке «смирно», только горизонтально, куда-то в окошко смотрит.
Долго молчал, потом взял мою руку — цветы и сверток остались лежать на одеяле — и поцеловал тихонько.
Я вздрогнула. Мне еще никто никогда не целовал руки, да и сама обстановка больничной палаты противоречила такой смеси интимности с чопорной учтивостью.
Виктор Захарович подумал, что я недовольна, что неожиданная фамильярность с его стороны раздражает меня.
— Вам неприятно, Дарья Аркадьевна? — И сразу же, не дожидаясь ответа: — Как вы сюда попали? Откуда узнали, где я?
Теперь молчала я, ошеломленная сложной гаммой ощущений, мне самой толком непонятных. В эту минуту долгожданной и все же неожиданной нашей встречи мне не хотелось пускаться в разъяснения, перечислять какие-то сугубо практические, бытовые мелочи и обстоятельства.
— Впрочем, какая разница? — продолжал он. — Важен итог: вы — здесь… Как все-таки прекрасна своим многообразием жизнь… Разве интересно было бы жить, будь нам все время только хорошо, только счастливо, без контрастов? Еще минуту назад я лежал в тупом унынии: проторчать здесь несколько недель перспективочка не из приятных, сами понимаете. Такое одиночество, такая тоска, и вдруг — вы!
Тупое уныние? Одиночество? Как же так, ведь только что из палаты вышла жена?! Знал ли он, что мы встретились, вернее, не могли не встретиться в вестибюле?
— Боюсь, я чертовски неловко поцеловал вам руку. Что на меня нашло — не знаю, я делаю это впервые в жизни, только в книжках читал. Но было это искренне, поверьте.
— Да, практики у вас, как видно, маловато, — выдавила я из себя глупейшую фразу, и неожиданно услышала в ответ:
