Вероятно, просто не везло. Зато теперь пришла уверенность…

И опять: я знаю, как это было. Таня первая сделала едва заметный шажок вперед — и в чистом, жарком пламени, которому она помогла вспыхнуть, мгновенно сгорели все ширмочки, отгораживавшие ее существо от внешнего мира. И вот тогда Таня познала наконец полной мерой счастье разделенного чувства и поняла, что же такое эта таинственная любовь, за которую были готовы умереть и умирали поэты.

…Я ни о чем не жалела. А потом пришло время его отъезда.

— Хочешь, я брошу все и останусь?

— Ты сам понимаешь, что это невозможно…

Я хотела сказать: «Это  с е й ч а с  невозможно», но не посмела, а ведь он мог принять мой ответ и как боязнь связать свою молодость какими-то обязательствами…

Он заглянул мне в глаза:

— Я вернусь в октябре, тогда все и решим, ладно?

Подвел итог и улетел, так и не узнав о том, что у меня будет ребенок. Я сама окончательно уверилась в этом уже после его отъезда, а тогда была в таком смятении, что ничего ему не сказала. Дуреха!

Если б мне хоть на минутку пришло в голову, как далеко оттеснит его от меня жизнь, едва только самолет поднимется в воздух…

И если бы я понимала, какую ответственность взваливаю на себя: мне приходится в одиночку решать вопрос, который по всем законам и природы, и общества нам следовало бы решать сообща.

Он прислал за это время три письма. Такие письма — словно три рассказа, и на машинке напечатаны, но и ласковые очень, а я писать особенно не люблю, — представляете, е м у  писать! — да и не договаривались мы об этом… И — работа, безумная работа, ни секундочки передышки… Казалось, до октября не так уж далеко…

А теперь не знаю, наступит ли он вообще, этот октябрь. Теперь я совсем не могу ждать. А как решать — без него?!

В одиночку я сделала все, что было в моих силах.

…Сунулась к директору картины, Евсееву. Попросила, не объясняя причин, переговорить с Зыряновым: нельзя ли отснять меня побыстрее и отпустить. Говорить с Петей самой мне было неудобно по многим обстоятельствам.

Пришла к Евсееву за ответом. Впрочем, это я вам лучше сыграю.

Е в с е е в (благодушно улыбаясь). Прежде всего, Танюша, меня радует, меня необычайно радует возможность заявить категорически: мы в вас не ошиблись! Не далее как вчера у меня был разговор с Зыряновым, и ваша работа оказалась одним из немногих пунктов, по которым не обнаружилось решительно никаких разногласий. Все, что вы за это время сделали, заслуживает самой высокой оценки.

Я. Мне так приятно это слышать, Леонид Александрович. Проба сил — смогу или не смогу… быть или не быть… Да вы сами понимаете.

Е в с е е в. Еще бы! Понимаю, голубчик, очень понимаю. Надо признать, вы исключительно точно ставите вопрос: смогу или не смогу? Отвечаю: сможете! А я ведь в кино человек не случайный… Более того, скажу вам по секрету: мы с Зыряновым еще в Москве намечали кое-что на будущее, и теперь вы, Танюша, заняли в наших планах определенное место. Вот так!

Я. Спасибо, Леонид Александрович, огромное спасибо… Как говорится, постараюсь оправдать…

Прав директор, тысячу раз прав! Мы слишком часто забываем, как нуждается молодежь в поощрении. Жестокая правда необходима, конечно, но и опасна, необычайно опасна: одна только требовательность — ни капли ласки, ни звука одобрения — способна тяжело ранить самолюбивое, мятущееся существо, надломить неустоявшийся характер. Опытные администраторы, словно старые терапевты-практики, твердо знают, что лекарства — полдела, что не менее важна вера больного в своего врача и, следовательно, в действенность прописанного им средства. И чем менее приятный разговор такому администратору предстоит, тем более внимательным к собеседнику стремится он быть.

…Е в с е е в. Вчера же мы с Зыряновым окончательно уточнили перспективу. И так, и сяк прикидывали, и получилось, что для завершения съемок нам потребуется еще минимум полгода, а скорее месяцев семь, даже чуть больше. Я передал Зырянову вашу просьбу, мы обсудили ее, но, по целому ряду очень серьезных причин, удовлетворить ее нет, к сожалению, никакой возможности. Абсолютно никакой…

Я молчу.

Е в с е е в. Между тем, если ваша просьба связана… с… с той причиной, о которой я догадываюсь, — вы сами понимаете: еще месяц, полтора, ну два, и о съемках не будет речи…

Я. Неужели никак нельзя… пораньше?..

Е в с е е в (трагически, но и сочувственно разводит руками). В том-то и дело… У вас — главная роль… И знаете, Таня (доверительно), счастливый шанс представляется далеко не так часто, как это иногда кажется в двадцать лет.

Я. Счастливый шанс… Кто его знает, Леонид Александрович, какой шанс счастливый, какой нет… Многое, что сулит успех.

Е в с е е в. Возьмем данную конкретную ситуацию. В нашей картине сомневаться не приходится: с любой точки зрения — не подкопаешься… А успех картины — это и ваш успех, Танюша. Гарантированный. Такой успех, в свою очередь…

Я. Иными словами, вы полагаете, что мне следует… что я должна… прямо сейчас, обязательно сейчас довести картину до конца?

Е в с е е в. А как же, голубчик?! И, заметьте, это важно не только для вашего будущего. С этим связаны и планы большой группы ваших товарищей, творческие планы и… и материальные интересы — тоже…

Я. Почему же — материальные?

Е в с е е в. А по той простой причине, что, ежели мы сейчас свернем производство — закроем картину, законсервируем ее или начнем снимать с другой исполнительницей, — они все категорически останутся на голой зарплате.

Я. На голой?..

Е в с е е в. На голой.

Я. Значит… разница так велика, что… голая зарплата их устроить не может?

Е в с е е в. Вот именно…

Так вот какая задача была поставлена перед ней жизнью! А Тане всего-то двадцать два… Как просто — и как страшно сложно!

…Ну, я сказала дорогому директору пару теплых слов, не сдержалась, уж больно просто он все решил для себя — и мне советовал, и мне, и с каким покровительственным видом! Вытребовала несколько дней на размышление и ушла, как говорится, хлопнув дверью.

Вот за дверью директорского кабинета я и почувствовала себя в лабиринте, в тупике.

Посоветоваться не с кем, событий в жизни до ужаса мало, опыта — никакого.

Я вечно ощущаю себя одинокой, почему — не знаю. Есть друзья, есть любящие родители, но… я почти никогда не бываю с ними до конца откровенной.

Я даже в детстве предпочитала играть одна и уже тогда терпеть не могла делиться со старшими своими радостями и огорчениями — им надо было так мучительно долго все объяснять… Я приоткрывала любопытным взорам лишь одну частицу своего бытия — видимую его основу; сама же тихонько училась ткать никому не видимые узоры…

Моя незнакомка смущенно говорит это мне — мне, которому в самое сердце вонзились слова Сент-Экзюпери: «…порою… молчание ограждает душу маленькой девочки надежнее, чем бескрайние пески Сахары ограждают одинокий оазис».

…С чего все началось? Не знаю… Трудно предположить, что уже в детстве возникло другое понимание жизни, чем у родителей… Откуда ему взяться — другому? Но ведь факт: ни отец, ни мать сами не шли глубже, они даже не делали попыток догадаться, о чем на самом деле думает их дочь. Почему? Что мешало им? Неумение? Равнодушие? Боязнь обнаружить вдруг нечто неведомое, что неизвестно как расценить?

А ну, как с этим «чем-то» придется бороться?

…Яркое солнечное утро, на душе радостно и просторно, меня одели в новое платье, и бант новый, и туфли. Я вхожу с родителями в аллею нашего городского сада, где по воскресеньям гуляли все, — у нас в городке так и говорили: в воскресенье не могу, в воскресенье я жену прогуливаю.