Листья еще не опали. Но они уже сияют желтизной и багрянцем, сухо шелестят на осеннем ветру и скоро слетят на землю. Последние дни! Но пока ты еще в армии, еще гремит по утрам побудка, еще рота строится как обычно…

Однако темными осенними вечерами даже здесь, в каменной казарме, удается повеселиться. Лампы еще не успели повесить, и в комнатах царит приятный сумрак. И солдаты чувствуют себя счастливыми, бесстрашными и сильно влюбленными; они словно перестают ощущать тугой воротник мундира, когда наступают темные вечера, и с улицы доносится шелест ветра в кронах деревьев, а в окна пробивается желтый свет фонаря, что горит где-то на углу улицы. Теперь не приходится страдать душой и телом, потому что запросто можно устроить так, что всю ночь будешь предаваться любовным утехам. В большом гарнизонном городе достаточно, даже с избытком, и даже с большим избытком девиц, которые могут проявить щедрость к бедному солдату.

Итак, когда положенные псалмы спеты и молитвы прочитаны, когда все улеглись по постелям и спустился вечерний полумрак, предприимчивые мужчины поднимаются после недолгого отдыха и втягивают в окна уличных девок. И начинается такая кутерьма, такой праздник любви, что не могут заснуть даже те, у кого нет никаких других желаний, кроме как выспаться и отдохнуть после тяжелого дня. Слышно, как будят санитара, длинного и набожного парня, и требуют от него первой помощи. Ему совсем не хочется оказывать какую бы то ни было помощь посреди ночи. В ужасе от всего, что происходит, он пытается молиться, но его не оставляют в покое:

— Послушай-ка, лодырь проклятый, бочка ты с йодом… Да ты последний безбожник, если не хочешь помочь ближнему. Неужели, по-твоему, солдат финской армии должен подцепить себе заразу, угодить в четырнадцатое отделение, а то и на Илмайоки и увязнуть в армии навсегда! Так что не бурчи, а вставай и помоги ближним своим. На то ты и лекарь…

Санитар встает, открывает свой шкафчик и дает им то, чего они просят. Потом снова ложится в постель и закрывает голову одеялом, чтобы не слышать ничего. Но тщетно он пытается уснуть.

В полутемной комнате идет тихая возня. Одни суетятся вокруг добытой у санитара спринцовки, другие в это время предаются наслаждению. Заржавевшие железные кровати нещадно скрипят. И даже если бы набожному и целомудренному санитару удалось уснуть, он наверняка снова проснулся бы, когда сетка чьей-то кровати с грохотом летит на пол. Раздается грубая брань и пронзительный взвизг: «Ой-ой!» Потом кто-то третий шепчет со смехом:

— Сказали же вам, что у этой кровати сетка с секретом. Какого же черта вы на нее взгромоздились?

Честно говоря, порядочное скотство разыгрывается здесь во тьме осенней ночи, когда в парке шелестят желтые листья.

Но утром рота строится, отплевываясь, с кислыми лицами. Последние деньки, но все-таки они еще не кончились, еще надо бегать до седьмого пота, слушать, как командир объясняет про орудия и боевой порядок, что, как нетрудно догадаться, совсем не занимает влюбленных солдат.

Еще могут выпасть на их долю и тяжелые дни, когда придется ползти километрами по мокрым глинистым оврагам, потому что ты, оказывается, еще недостаточно хорошо умеешь использовать местность и рельеф для безопасного продвижения. А потом сразу же осмотр обмундирования. Почему нет пуговицы? А откуда это у вас пятна глины на коленях и локтях? Так и сыплются на солдат наряды вне очереди за плохое содержание снаряжения. Ночью — тревога. Скатку за спину, и в темный лес. А утром — на марш.

Да, сурова к ним финская армия. По что теперь до этого! Последние деньки! Скоро конец…

Даже и в самый последний день может прийтись туго. Вот уже дошли до казармы. Последний раз маршируют они с винтовкой на плече и залихватски горланят песню. И зачем только спесь и радость надоумили солдат изменить в песне слова:

Это вывело командира из себя.

— Левое плечо вперед!

Потом велели петь, но ребята уже осмелели и не подчиняются. Ведь не осталось больше ни одной побудки. Только веселая ночка, и гражданка уже маячит впереди. И тут в парнях начинает говорить гордость, и они больше не поют, молчат, как кроты.

— Не остановитесь до тех пор, пока голоса не прорежутся, — сказал начальник.

Пару миль отмахали. Все еще не поете? Молчат, как кроты. Только бормочут что-то себе под нос. Остановились. Командир идет и звонит в казарму, высшему начальству: «Не поют. Что с ними делать?» — «Неужели так далеко ушли? Возвращайтесь немедленно в казарму. Не надо было этого делать, а то у них останутся слишком плохие воспоминания об армии».

Командиру ничего не оставалось, как повернуть роту в сторону казармы. Шагали истово, молча, без песен. Некоторые обессилели и отстали по дороге. Наконец подошли к казарме. В ясном осеннем воздуху было хорошо видно, как от солдат поднимается пар, словно они только-только вышли из бани. Начальник произнес короткую речь, сказал, что он напрасно вспылил, и даже попросил прощения. Парни умолкли.

— Разойдись! — Эту команду они слышат, кажется, уже последний раз. И сразу же из солдатской гущи послышались выкрики, что, мол, уже и последний день на исходе.

Похлебка давным-давно успела остыть, но теперь разве есть кому дело до еды. Каждый торопится натянуть на себя свои одежки и сдать солдатское обмундирование. Веселая ночка и воскрешение уже не за горами:.

Из порта доставили жестянки со спиртом. Вылили и скоро запели. Песен они знали великое множество. В течение года не один исписал песнями целую толстенную тетрадь в клеенчатой обложке. В ней печальные и сентиментальные песни соседствовали с бесшабашными и развязными, а то и просто непристойными песенками, была тут и песня Илмайоки, и самими солдатами сочиненные молитвы — в общем, на любой вкус. И все эти у большинства записано подряд, без всякого порядка, в одну тетрадь с черными корочками, на первой странице которой выведено красивыми печатными буквами: «На память о солдатских временах».

Теперь эти времена уже позади, так что стоит петь:

Свобода! Теперь можно свободно засунуть руки глубоко в карманы. И даже если не застегнешь ни единой пуговицы, все равно никто не посмеет их отрезать и не засадит на губу, назначив по целому дню за каждую оторванную пуговицу. Кто напомнит тебе о соринке на брюках или о сбившейся набекрень шапке? Теперь ты можешь смело сморкаться двумя пальцами. И уже не ты, а кто-нибудь другой будет беспокойно озираться по сторонам, идя по улице, выплюнет сигарету и поднимет руку к козырьку, как только в поле зрения появится какой-нибудь чин, отмеченный галунами и блестящими пуговицами.

Так что есть повод выпить и спеть.

Но наступает ночь. В последний раз позвали солдат на вечернюю молитву. Человек пять-шесть откликнулись на призыв и пошли молиться. Все остальные увольняющиеся были пьяны в стельку.

— Где увольняющиеся? — допрашивал дежурный офицер дневального по роте.

— Думаю, они уже собираются в дорогу домой.

Офицер прислушивается. Из казармы доносится один непрерывный глухой шум. Веселая ночка! По полу растекаются лужи рвоты, в которых плавают ножки стульев и обломки шкафов.

Настало утро, и паровоз запыхтел на станции. Его колеса стучали громко и весело: до-мой, до-мой…

Толпа молодых парней покинула казарму и разбрелась по своим дорогам. Кто здесь, кто там, спрыгивали они со спины черной железной змеи, медленно ползущей через всю страну. Прощались с товарищами, с которыми столько прожили под одной крышей, с кем делили радости и горести, с кем вместе волочили тяжелые сапоги по пыльным летним дорогам и несчетное число раз бросались грудью на мокрую землю отечества. Вместе пели песни, вместе смеялись и бранились и искали забвения и утешения на дне одной бутылки и в объятиях одной женщины. Теперь пришла пора расставаться, и, как знать, скрестятся ли еще когда-нибудь их пути.