Стуча прикладами винтовок по бетонным ступеням, рота вывалилась на улицу и начала строиться в шеренги на заснеженном плацу. Дневальный покрикивал на солдат и дул на свои голые закоченевшие руки. Наконец все подравнялись и рассчитались по порядку. Тогда дневальный сунул руки в карманы и стал перебрасываться шуточками со старшими отделений. Солдаты, всего две недели назад впервые надевшие военную форму новобранцы, стояли молча, серьезные и подавленные. Была суббота и канун рождества. Словно бескрайним пушистым белым ковром, земля была покрыта только что выпавшим снегом. Редкие снежинки еще продолжали сыпаться с темного серого неба, и часть из них садилась на серые же солдатские шинели.

Дневальный уже начал скучать. Он прохаживался туда-сюда, притопывал ногами и ругался, надеясь таким образом согреться.

— Ну вот, опять начальство тянет волынку… Собираются эти черти отправлять сегодня роту на марш или с утра затеют рождественскую уборку?..

Из хлева раздался пронзительный визг свиньи и направил мысли дневального в другое русло:

— Видно, и наша Мишень готовиться к рождеству. Уж повара позаботятся, чтобы вечером за столом у нас были только прямые попадания…

Наконец появляется начальство, пара сержантов, фельдфебель и молодой тощий прапорщик, заместитель командира роты. Дневальный орет: «Смирно!» — и солдаты застывают как статуи, повернув головы в сторону господина прапорщика; дневальный отдает рапорт по всей форме и быстро карабкается по ступеням в казарму своей роты.

Прапорщик внимательно оглядывает шеренгу, делает замечания по поводу незастегнутой пуговицы, плохой выправки, неправильного обращения с винтовкой и командует «вольно».

— Что ж, ребята, хоть сегодня и сочельник, но сейчас нам предстоит небольшой марш-бросок, а уж потом начнем приготовления к празднику. Ведь мы здесь не для того, чтобы бездельничать. Солдатская служба такая короткая, что надо беречь каждую секунду.

Маленький бледный юноша делает шаг вперед и обращается к господину прапорщику с просьбой освободить его от марша, потому что он болен.

Прапорщик осматривает юношу с головы до ног. Может, и впрямь болен, кто его знает, но не следует показывать дурной пример новобранцам. Надо дать им понять, что притворство и симуляция здесь не помогут.

— Почему же в таком случае новобранец Кэра но доложил о своей болезни командиру отделения на утренней поверке? Тогда его отправили бы к врачу.

Кэра отвечает, что он почувствовал себя плохо только недавно. Ведь болезнь не всегда даст о себе знать с самого утра.

Прапорщик хмурит брови, похоже, он сердится. Тоже мне выискался умник, в армии без году неделя, а уже смеет так складно отвечать.

— Раз внезапно заболел, так внезапно и поправишься. Что у него там болит? Ах, голова? Ну, значит, с ногами все в порядке. А на марше это главное. Солдат не должен обращать внимания на разные пустяки. Терпи, пока не свалишься. А еще лучше даже умереть стоя. Так что идите на свое место. Рота, смирно! На пле-чо! На-пра-во! В ногу, шагом марш!

Рота с трудом продвигается вперед, утопая в глубоком снегу. Солдаты бредут через плац в сторону дороги, подгоняемые криками прапорщика:

— Приказано же вам — идти в ногу! И выше головы!

Вышли на дорогу. По ней уже ездили сегодня на лошадях, так что тем, кто посередине, идти становится полегче, но крайние no-прежнему вязнут в сплошном снегу. Сам прапорщик на своих длинных ногах устремляется в голову колонны.

— Чем выше темп, — говорит он, — тем скорее начнем праздновать.

С непривычки идти нелегко. Груз нетяжелый, но он давит на плечи; винтовка тоже оказывается неудобным спутником, ее ремень так и врезается в плечо. Дыхание становится прерывистым, на лбу выступает пот. Дистанция между рядами увеличивается, идущие в хвосте колонны уже начали отставать.

— Запевай, ребята!

Но из глоток людей, задыхающихся от быстрой ходьбы, вырываются лишь отрывистые хрипы.

«Похоже, у всех до единого чахотка и сифилис, вместе взятые», — решает прапорщик и приказывает прекратить пение.

Когда пройдена пара километров, раздается команда «стой!». Винтовки составляются в пирамиду, и солдатам разрешается постоять на обочине или даже посидеть на снегу, привалившись к заметенной снегом ограде. Прапорщик объясняет, что эта передышка дается для того, чтобы оправить сбившиеся портянки или, может, что другое.

Новобранец Кэра действительно болен. От быстрой ходьбы по глубокому снегу и от тяжести за спиной голова разболелась куда сильнее. Потом началось головокружение, к горлу подступила тошнота. Но он стиснул зубы а не отстал от остальных. Теперь, на привале, его вырвало на снег горьким коричневым чаем, маргарином с запахом мыла и кусочками хлеба, который он съел за завтраком.

Отделение Кэра находилось в хвосте роты. Там же шли и «старики», отслужившие уже почти год, и несколько человек, чей срок службы давно истек, но кто все еще не выбрался из армии, кто не раз сидел на губе и даже успел побывать на Илмайоки. Они принялись рассказывать ужасные истории о том, как во время тяжелых походов люди теряют сознание от жары и усталости и падают в дорожную пыль, а командиры втыкают в спины упавших здоровенные иголки, чтобы убедиться, что те не притворяются. Да, в этой фирме приходится нелегко. Тут такие господа, что за нос не проведешь.

В это время они заметили приближающегося к ним прапорщика.

— Проваливай-ка отсюда поскорее, черт тебя побери, — сказал кто-то из «стариков», — а то еще, чего доброго, заставит тебя вылизать эту блевотину. Зачем, мол, разбазариваешь казенное довольствие…

Кэра отошел в сторонку и сел в сугроб. И тут он увидел, как этот «старик» схватился руками за живот и согнулся в три погибели над рвотой.

Прапорщик подошел ближе.

— Что с вами?

— Хворь одолела. Тошнит. Нельзя ли вернуться назад?..

— Ну коли так, то возвращайтесь.

И солдат тотчас же пускается в путь по изрытой дороге, лицо его перекошено, винтовка болтается на ремне, и он шатается, словно от слабости.

У стоящих рядом солдат лица остаются серьезными, лишь уголки губ кривит хитрая ухмылка: знаем мы этого рядового Тиили, он и не на такое способен… Побледневший Кэра смотрит на происходящее, широко разинув от удивления рот. Но даже он понимает, что сейчас лучше промолчать. До него постепенно начинает доходить: такая уж это фирма… Каждый сам за себя, и прав тот, кто сумеет все выдержать.

Раздается команда «встать!».

— Вот так, — говорит командир отделения, земляк Кэра, помогая ему забросить ранец на спину. — Без хитрости в армии не обойтись! Кто смел, тот и съел. Тут главное не растеряться в нужный момент. Ну да ничего, здесь этому любой научится. Все поначалу болванами были, да жизнь научила разным штукам и фокусам… И ты научишься…

Увязая в снегу, тяжело дыша и обливаясь потом, Кэра проходит остаток пути. В голове у него кружится хоровод разных мыслей. Под конец Кэра выматывается до изнеможения, но уже не чувствует себя тяжелобольным. После того как его стошнило, ему стало полегче, но горькие и мрачные мысли не уходят.

Когда похлебка была уже съедена, в казарме началась суматошная подготовка к рождеству. Подмели полы, предварительно щедро обрызганные водой, потом замелькали мокрые половые тряпки; кровати сначала выволокли на улицу, а потом затащили назад, одеяла и тюфяки безжалостно выколотили. На улице тем временем сгребали снег. Потом привели в порядок шкафы и койки. В коридоре установили большую елку и украсили ее комочками ваты и свечками. Затем начальство пришло с проверкой, и вот наконец все готово к встрече рождества даже здесь, в казарме, на заснеженной земле, под звездным небом.

Все собрались в просторном зале, уселись на скамейки и запели. Теперь, когда все сидели и не надо было никуда спешить и бежать, песня лилась свободно и голоса звучали отлично. Праздничный ужин ели прямо в зале, сидя за длинным столом. На ужин была свинина, правда, попадались и очень жесткие куски, и даже с кровью. Как видно, повара очень спешили. Еще была рисовая каша, но и ей было далеко до святой рождественской пищи, как заявил кто-то из «стариков». После нее в животе появляется такое ощущение, как будто кирпич проглотил. Зато к сладкому компоту, который здесь почему-то прозвали жениховой брагой, не было никаких замечаний.