Только вряд ли картежники замечали все это. Во всяком случае, картежник Яара среди них здесь, под открытым небом, выглядел еще ужаснее. Он был словно беглец из царства духов. Для него существовала только игра, мир карт…

Потом наступило время, когда даже картежники начали навастривать уши, все почувствовали, что наступил новый этап войны. Противник начал большое наступление и прорвал фронт. Только картежник Яара, казалось, не обращал внимания даже на эти новости. Он слушал их, словно речь шла о каком-то наступлении или успешном отражении атак где-то в Китае. Он играл, ибо игра продолжалась независимо ни от каких перемен. А игру этот свихнувшийся Нийло Яара знал прекрасно и вел ее с тонким расчетом. Ему везло. В голенищах сапог, в тайниках брюк и в карманах было много денег. Однако цель — тотальная победа, уничтожение всякого сопротивления, надежда на которую все еще теплилась в его мозгу, была пока не достигнута. Партнеры все еще находились, хотя и реже, да и были они какие-то рассеянные, размышляющие о другом. Об игре и только об игре, ни о чем другом не думающему Яаре легко было у них выиграть.

Но наступил день, когда перемена, которую давно уже предчувствовали — военное поражение на Карельском перешейке, — начала оказывать свое влияние и на них. Игроки выкарабкались из своей ямы, и только тогда выленилось, до чего доигрался Нийло Яара. Он было словно не от мира сего; когда колоды карт рассовали по карманам, он оказался совершенно беспомощным. Он бормотал что-то, стоял как пень, тараща невидящие глаза. Единственно, что он смог сделать, да и то с трудом, — это вытащить деньги из голенищ, из тайников и из карманов и поместить их в более надежное место — вещмешок. С этого времени его больше не считали нормальным.

Все же он сумел стать в строй, когда началось великое отступление. Ослабевший, похожий на тень, он, пошатываясь, тащился упорно за другими, как некий беглец из царства духов. Рюкзак и винтовка придавили его, сгорбили, словно Деда Мороза, а сапоги хлябали, сбивая ноги в кровь. Он, видно, не слушал и не понимал разговоров товарищей и их острот. «Разве мы уже не стоим на Свири? Успели ли наши хотя бы ведро прихватить волн Онеги, как, говорят, советовал Тилт? [4]» Они язвили, что им так и не довелось узнать, насколько пригодны для боев эти стратегические рубежи, эти позиции, хотя туда так отчаянно рвались. Они любопытствовали: с чего это Финляндия при всей своей бедности решила побывать здесь и строить дороги да храмы божьи…

Так они переговаривались на марше, и этот критический разбор достижений, казалось, вносил в их ряды некоторое оживление. И только солдат Яара шагал молча, как призрак, и упорно, как тень.

Когда на рассвете самолеты атаковали колонну и когда у многих сердце сжималось от страха — неужели это конец, теперь, когда война вот-вот закончится, — картежник Яара непоколебимо сидел на кочке и стаскивал с ног сапоги. А когда колонна вновь двинулась в путь, обнаружили, что Яара шагает босиком. Соседи по колонне спрашивали, не проиграл ли картежник Яара и сапоги, и Яара в тон им отвечал, что он их оставил, так как сапоги невзлюбили его ноги.

Итак, сапоги остались на обочине, а солдат Нийло Яара продолжал свой путь, шлепая босыми ногами по Олонецкому большаку, по которому в густых облаках пыли колонны шагали обратно на родину.

Целый день сапоги валялись на обочине дороги. Их нещадно палило солнце, а от пыли они стали серыми.

Вечером на дороге показался длинный обоз скрипучих телег. На одной из них восседал солдат Вяйне Лехто, долговязый и темноволосый парень, быстрый и проворный взгляд которого по привычке всегда шарил по сторонам. Вот уж кому наверняка бы наскучило, если бы его повели с завязанными глазами. И хотя уже сгущались сумерки, вечно блуждающий взгляд Лехто наткнулся на торчавший у обочины сапог. Лехто соскочил с воза, схватил оставленные картежником Яарой сапоги, вскарабкался обратно на воз и стал изучать находку. «Эти сапоги еще вполне можно носить, — решил он. — И размер подходящий». Лехто крикнул соседу: вот, дескать, что значит союз с господом богом. Он и сапоги как по заказу посылает. Только что утром у него развалился один сапог, и подметку пришлось на скорую руку закрепить проволокой, а теперь он может натянуть себе на ноги неплохие сапоги и запихать старые куда-нибудь между бумаг, которыми была нагружена его подвода. Солдат Вяйне Лехто никак не мог взять в толк, зачем нужно таскать с собой такие вороха канцелярских бумаг. Ведь бумагой пушку не зарядишь…

Обоз шел без приключений всю ночь и большую часть дня. Вяйне Лехто разглядывал цепким взглядом места, мимо которых он проезжал, и думал про себя: «Итак, прощай, великая Финляндия…»

Доносившееся издалека гудение самолетов то и дело заставляло настораживаться. Никогда не знаешь, в какой момент они нагрянут с таким грохотом и ревом, что кажется, будто небо разрывается на части. Они могут превратить этот в общем-то приятный путь домой в настоящий путь на Голгофу… Однако этого не случилось. На день остановились в лесочке, а в сумраке ночи обоз погрузили на одной станции в эшелон. Говорили, что полк был брошен на затычку прорыва на главном направлении. Обоз следовал теперь туда же.

На одной из остановок налетели штурмовики. Загрохотали разрывы бомб, затрещали пулеметы. Одно время казалось, что все кончено, воевать больше не придется. Но когда налет кончился, убитых и раненых оказалось не очень много как среди личного состава, так и среди лошадей. Вагонам, правда, досталось изрядно. Однако паровоз уцелел, и после небольшого ремонта поезд двинулся дальше.

…Так солдат Вяйне Лехто вместе с обозом очутился на дорогах Карельского перешейка и увидел заброшенные деревни: они производили тяжелое впечатление, и ему казалось, что он запомнит их на всю жизнь. Однажды он увидел в глухом лесу красавца петуха, оставленного или слетевшего с повозки и сохранившего в своем гордом одиночестве величественную офицерскую выправку и осанку. Этот петух представлял, по мнению Лехто, нечто такое, что в этом мире войн и переселений оставалось в памяти.

Со стороны фронта почти беспрестанно доносилось отдаленное громыхание. Временами оно перерастало в сплошной грохот. То и дело слышалось гудение самолетов. А по шоссе шло обычное для войны движение: на фронт везли боеприпасы и продовольствие, с фронта — убитых и раненых, машины шли битком набитые этим урожаем войны…

На таком извозе подвизался и солдат Лехто — где-то в глуши, куда машинам нечего было соваться. Лошадь попалась ему умная: стоило при звуке снаряда хозяину броситься на землю, как лошадь тоже ложилась. Ему было жаль это послушное животное. Говоря ей о том, что в мирное время, мол, сивка, на пашне было неплохо, хотя и скучно иногда, он замечал, что ждет от нее ответа…

Так проходило лето. Армии мух жужжали целыми днями, а в прозрачном сумраке ночи стрекотали кузнечики.

Народ ждал новостей, и наконец стали приходить новость за новостью. Сменился глава государства, объявили о прекращении огня и заключении перемирия. Солдаты даже несколько растерялись, вдруг заметив, что теперь они вроде как по другую сторону фронта. Уже никто не грозился «показать русским», стали вежливо говорить о Советском Союзе…

В один прекрасный день солдат Вяйне Лехто вновь оказался в воинском эшелоне на пути к Северу. Там, по всей видимости, собирались опять воевать, чтобы выпроводить недавнего «брата по оружию», «зятька», ибо тот не хотел убираться добром, а начал взрывать мосты и поджигать деревни.

На одной станции поезд стоял долго. Там Лехто, который охотно вступал в разговоры, познакомился с неким солдатом Ахвеном, разыскивавшим свою часть после отпуска. Ахвен, приземистый мужичонка с обветренным, морщинистым, невыразительным лицом, рассказал о своей жизни, в которой было много событий, только все одинаковые. Во время зимней войны его избушку сожгли финны, чтобы насолить русским. Во время этой войны ему построили так называемый дом братьев по оружию. Но в этом доме недолго удалось пожить. Прошлым летом семье пришлось покинуть его, так как появились партизаны, а теперь пришлось оставить дом совсем. В довершение всего фрицы, чтобы навредить русским и финнам, сожгли этот новый дом.