Так закончился еще один отпуск.

…Уже на следующий день капрал Корппи сидел с лейтенантом Пурну за столом у крохотного окошка, в которое врывался весенний свет, освещая шахматную доску и черные и белые фигуры, смысл и значение которых был понятен и существовал только для них двоих. Для остальных людей полевого охранения он оставался непостижимым. Застывшие в оцепенении фигуры игроков, с головой ушедших в свои мысли, их пребывание в каком-то мире деревяшек пробуждало в других нечто среднее между благоговейным страхом и досадой.

Разве это человеческая игра! Игрок в карты всегда что-нибудь скажет или буркнет, захохочет, выругается, если карта не идет. А эти только сидят часами как истуканы да пялят глаза на деревяшки. Смотришь на них, и начинает прямо мутить. Ведь в жизни этих людей и без того хватало неподвижности и тишины. Почти два года они торчат в этой избушке! Пришли сюда в начале войны, да так и остались здесь, в чащобе. Вокруг только тайга да таежная тишь. Противника словно не существовало. Разве только иногда находили чей-то след где-то на болоте, да слышали далекий выстрел, да иногда где-то гудел невидимый самолет. А что это значило в мировой войне, в которой создавались гигантские «котлы» и каждый час происходили большие события…

Раз в неделю приходил «караван» с продовольствием. Комок масла, кусочки сахару, хрустящие галеты и табак были словно подтверждением того, что они все еще относились к действующей армии. Газеты и письма приходили с большим запозданием. Но в каждом номере газеты жирные буквы рассказывали о наступлении и удачно отраженных атаках.

Через каждые четыре месяца люди получали отпуск, вырываясь из привычного круга однообразной жизни. Но отпуск проходил слишком быстро. Тайга вновь принимала их в свое лоно, и весь остальной мир с великими военными операциями казался чем-то нереальным…

Так продолжалось уже почти два года. Это легко сказать, но когда подумаешь, то вздохнешь: два года… Когда-то в далекой молодости они прибыли сюда… После этого в их жизни ничего не изменилось, да и вряд ли изменится, какими бы кричащими ни были заголовки газет.

Наступило время, когда, по их собственному убеждению, их участие в этой войне стало каким-то очень странным, чуть ли не кошмарным. Они бы с удовольствием променяли ее на любую другую судьбу… А какие судьбы были уготованы войной другим! Одних, например, брали из своего дома, сажали на пароход, и везли на другой конец земли, и заставляли выпрыгивать по горло в воду. А потом выбирайся на берег, с которого в тебя остервенело палят. Это называлось — высадить десант. Или же тебя сбрасывали с самолета на чужую территорию с взрывчаткой за спиной, и ты должен наносить кому-то вред, подрывать важные сооружения. Тогда тебя называли парашютистом-диверсантом.

Конечно, это судьбы все незавидные. Но все-таки такая война лучше: что-то происходит, к чему-то люди стремятся. Не то что здесь, на их войне, где ни разу не приходилось иметь дело с противником, да вряд ли и придется. Они только существовали да ждали. Даже команда «подъем» у них звучала примерно так: «Эй, приятель, кончай ночевать, начинай существовать!»

Временами они подозрительно поглядывали друг на друга. Не происходит ли с приятелем что-то странное? Почему, например, Лалли ковыряет и строгает березовый нарост, пока от нароста ничего не останется? Мог бы он вырезать хотя бы плохонькую пепельницу. А Роуви начал показывать, на что он способен. Если кто-нибудь говорил, что то-то и то-то невозможно, то вскоре Роуви доказывал такую возможность на деле. Половину своей бороды он выдергал щипцами для чистки автомата. Целую неделю он не ел, чтобы показать свою силу воли…

А как понимать то, что командир и Корппи целыми днями сидят за шахматами? Сидят как истуканы, пялят глаза на доску и так осторожно передвигают деревяшки, словно боятся, что из них может душа выскочить. А в это же время где-то происходит невиданное наступление, земля содрогается, дымит, выбрасывает из своих недр фонтаны пыли и осколков, растрескивается, а кровь и человечье мясо не ставятся ни во что. Даже зло берет, что эти двое умеют так удачно уйти и спрятаться от действительности в своем мире деревянных фигурок.

Лейтенант Пурну — серьезный человек, он ждет окончания войны, чтобы вернуться к своей работе и семье. А капрал Корппи — порядочный пройдоха, который воображает, что человечество воюет единственно с той целью, чтобы его жизнь стала интереснее. Во всяком случае, он так говорит. Трудно поверить, что этот Корппи, проводящий время за шахматной доской, самый беспробудный пьянчужка во время своих отпусков. Почти никто этому и не верит, а все думают, что он просто хвастается, когда рассказывает о количестве опорожненных бутылок…

Лейтенант Пурну относится к шахматам чрезвычайно серьезно, почти как поп к своему делу.

Потом наступает момент, когда он вдруг замечает, что фигуры партнера стоят совершенно иначе, нежели им надлежало бы по естественному ходу игры. Тогда-то наконец посторонние получают возможность услышать голоса играющих.

— Как же твой король оказался там? Он же был связан!

— Брось, брось! Как ты короля можешь связать! Он же подвижный. Великим людям не положено оставаться в опасных местах…

— Ты мухлюешь! — кричит Пурну.

Часто это кончается тем, что Пурну в сердцах сгребает фигуры в кучу, заявляя, что с таким партнером нет никакого интереса играть.

Но уже на следующий день он забывает об этом. Кроме того, в охранении нет больше никого, с кем можно было бы пуститься в путешествие в этот мир шахмат. И так они каждый божий день торчат, словно застыв, за шахматной доской. Их фигуры — это как бы наказание из наказаний в томящей атмосфере полевого охранения.

Поскольку начальник полевого охранения был заядлым шахматистом и не желал ни на один день оставаться без партнера и поскольку он имел возможность заодно наказать его за нечестную игру, то он и не отпустил капрала Корппи менять сапоги. Лейтенант просто уладил дело по телефону: продовольственный «караван» доставит новые сапоги и унесет рваные.

Старую пару сапог перетаскивали да перебрасывали много раз, прежде чем она вновь обрела прежний вид в большой мастерской по ремонту обуви. Хотя, впрочем, вовсе не прежний вид, поскольку прошлого не вернешь. Новые подметки были теперь из какой-то эрзац-резины, а каблуки — из березы. Дорога войны увела людей уже далеко, а конца все еще не было видно, и становилось ясным, что дорог больше, чем кожи.

Потом сапоги попали на вешалку того самого склада, откуда они однажды, обольстивши блеском новизны и приятной мягкостью своей кожи глаз и пальцы фельдфебеля Соро, отправились на вторую мировую войну создавать новую Европу.

Теперь такой человек, как фельдфебель Соро, будь у него прежние силы и расположение духа, плюнул бы, если бы ему предложили надеть эти сапоги. Но время, и особенно так называемое великое время, изнашивает и человека, а не только сапоги, в которых человек стоит, марширует, делает повороты, танцует, отбрасывает что-либо с пути…

Итак, сапоги висели на вешалке в ожидании следующей пары солдатских ног. В один прекрасный день их стащили с жерди и переправили на склад амуниции большого военного госпиталя. Там они опять провисели свое время, пока отъезжающий в отпуск на поправку молодой солдат Матти Нокканен не натянул их на свои ноги, перемерив предварительно много других сапог. Обул нерешительно, недовольно воротя нос и ругаясь. Он утверждал, что от них на версту несет ужаснейшим солдатским потом. А подковки, обрамляющие деревянный каблук, и вовсе не производили на него благоприятного впечатления.

— Конские подковы на каблуках! — ворчал он. — Пора бы и кончать, раз уж у «оси» даже сапог не осталось…

Но каптенармус сказал, что мягкие хромовые сапожки остались там же, где и хромовая кожа, — далеко в прошлом. И солдату Нокканену пришлось отправиться в отпуск в этих сапогах.

Недели через две Матти Нокканен, ставший солдатом чуть ли не в детстве, сидел на скамье в кромешной тьме железнодорожного вагона. Колеса мерно постукивали, и вагон дребезжал. Его окружали такие же, как он, существа, одетые в серое солдатское сукно, молчаливые, поскольку отпуска и командировки кончились и пункт назначения приближался. Кто-то жевал, кто-то курил сигарету, кто-то вяло ругался.