Совершенно очевидно, что система устойчивых критериев, как моральных, так и политических, развалилась. В старом Китае существовали политическая система и система морали, и их было вполне достаточно для поддержания стабильной жизни нации. Ныне эти критерии выхолощены и, возможно, приносят больше вреда, чем пользы. Кто хочет купить терпение? Пусть приезжают в Китай, так как предложение этого товара в Китае превышает спрос на него. А кто хочет купить кротость и смирение и все те прекрасные христианские добродетели, которым христианский мир не научился после двух тысячелетий молитв, чтения псалмов и проповедей? Приезжайте в Китай, так как в языческом Китае этих христианских добродетелей — как песка в пустыне и крокодилов в Ганге. Из-за ускорения темпов прогресса в разных сферах жизни нации, мы теперь живем не в патриархальную эпоху покоя, праздности и соблюдения церемоний, а в эгоистичные, нетерпеливые времена личного самоутверждения и преклонения перед деньгами. И терпение, и кротость, и смирение, которые украшали старинный стиль жизни, отжили свое и более ускоряют, чем сдерживают разрушение старого порядка.

Создается впечатление, что Китай не может вписаться в обновленный мир, стать здоровой и целеустремленной страной, создать новую этику, соответствующую новым темпам жизни. Китайцы утратили душевное спокойствие и свой прославленный здравый смысл, уверенность в себе и потому стали капризными, раздражительными, чрезмерно чувствительными к мелочам. Китай говорит и делает глупости, подобно мужу, несчастливому в супружестве, или старику, страдающему тромбозом. Капризы и раздражительность нашей нации, ее колебания между манией величия и черной меланхолией поистине истеричны. Примеров такого поведения много среди интеллигенции, которая имеет обыкновение впадать то в эйфорию, то в депрессию. Некоторые ученые стыдятся собственной страны, стыдятся крестьян и кули, своих обычаев и языка, искусства и литературы. Они хотели бы накрыть Китай огромным покрывалом, чтобы иностранцам были видны только белые воротнички англоговорящих китайцев, похожих на них самих. А простой народ пусть живет и страдает по-прежнему.

Тогда вдруг срабатывает подсознание, и люди из правящего класса узнают, что кто-то, не они сами, конечно, ведет страну к гибели. И тогда они становятся моралистами и предлагают лекарства для «спасения страны». Одни предлагают начать «спасение» с обучения стрельбе из пулемета, другие предлагают внедрять стиль умеренности и призывают носить сандалии домашнего производства. Кто-то предлагает учиться западным танцам и вообще во всем следовать западному образу жизни. Еще кто-то предлагает продавать и покупать только китайские товары, а другие — развивать боевые искусства и закаляться. А еще есть такие, которые предлагают изучать эсперанто, буддийские сутры, возрождать изучение китайских классиков в школах или, наоборот, «выбросить всех классиков на 30 лет в уборную». Их рассуждения о «спасении страны» похожи на советы консилиума врачей-шарлатанов над трупом пациента. Это было бы смешно, если бы не было так печально. Так как коренные политические реформы предполагают ликвидацию влияния милитаристов на политику, а искоренение коррупции в сфере политики предполагает упразднение привилегий правящего класса и тюрьма грозит 95% из них, то они стали теперь проповедниками традиционной морали, которая не может никому повредить. Повсюду царят сумятица и хаос — более в духовной, чем в материальной сфере. Речь идет о своеобразном сумасшествии, внешними проявлениями которого являются ложная приверженность прогрессу и лжепатриотизм. Высокопоставленные чиновники, с одной стороны, заставляют ламаистских монахов молиться о «спасении страны», а с другой — запрещают традиционные соревнования лодок во время Праздника дракона, объявляя это суеверием. Провинциальное правительство, которое неспособно добиться реальных успехов в экономическом развитии, активно занимается определением фасонов одежды для мужчин и женщин. В провинции Гуанси обнаружили, что у девочек рукава слишком короткие, а в провинции Сычуань слишком длинные мужские халаты, а ведь мы в условиях общенационального кризиса обязаны экономить ткани. В провинции Шаньдун женщинам запрещено делать химическую завивку, в некоторых школах провинции Хунань мальчиков заставляют брить голову. В провинции Чжэцзян девушкам запрещают бинтовать грудь, а в Нанкине проституткам возбраняется носить туфли на каблуке и халаты с высоким воротничком; женщинам в Пекине не разрешают заводить кобелей и выгуливать их.

Вся эта неразбериха и суматоха, это сумасшествие и лицемерие, все эти показные хлопоты о национальной гордости свидетельствуют о неоправдавшихся надеждах. Обычаи и привычки, которые являются костяком любого общества, в Китае более не принимают во внимание. Людей старшего поколения молодежь не уважает так, как прежде, наоборот, молодые резко критикуют стариков. Между молодыми и пожилыми в Китае пролегает глубокая пропасть. Культура, результат сочетания реальной жизни и мысли, более невозможна. Критика, единственная защитница современной культуры, которая должна следить за течением жизни нации, повергнута в прострацию, сгибаясь под слишком тяжелым для нее бременем. А присущее старому Китаю радостное жизнелюбие, стыдливо потупилось. Нынешних китайцев можно сравнить с людьми, страдающими от хронического недоедания и нервного истощения. Естественно, они постоянно в чем-то разочарованы.

Когда я размышляю над этой неразберихой, этим цинизмом и лицемерием, мне кажется, будто я, как ангел, спрашиваю Лота: «Где в Китае праведники и сколько их? Их сто? Их пятьдесят? А пять найдется?» Спроси об этом ангел меня, я бы не знал, что ответить. Неужели эти искалеченные экземпляры вида Homo sapiens, недокормленные неврастеничные полулюди, вечно занятые своими жалкими делишками, — это все, что осталось от населения современного Китая? Неужели нация, насчитывающая 400 миллионов человек, приговорена существовать как стадо без пастуха? Куда попрятались праведники, как будто стыдящиеся самих себя? Но я помню, что праведники в Китае всегда стремились укрыться от реальной жизни, увлекаясь вином, женщинами и поэзией. Менее эмоциональные утешались возвращением в родные деревни и скромной жизнью на лоне природы. И я стал размышлять над отсутствием в Китае конституционных гарантий, над тем, как этот важнейший факт повлиял на общие представления о жизни нации, на философию жизни, которая из-за этого стала продуктом социального и политического окружения, хотя нормальной была бы обратная связь. Сколько благих намерений и конструктивных усилий потрачены напрасно, а истинный прогресс приостановлен из-за того, что наша философия жизни стала пассивной,

В Китае враждебные внешние силы чаще совершают греховные действия против человека, чем человек грешит сам, совершая проступки и преступления. В связи с этим я вспомнил Сун Цзяна и ватагу добрых молодцев с горы Ляншань, ставших разбойниками в конце правления династии Северная Сун. Так как они были прославленными храбрыми разбойниками, то могли себе позволить быть добрыми и действовать по-рыцарски, потому что им самим не нужны были никакие конституционные гарантии. Я также помню, как каждый великий поэт демонстрировал презрение к обществу, предаваясь пьянству и сливаясь с природой. Так, Цюй Юань в гневе бросился в реку Сянцзян, а Ли Бо выпал из лодки и утонул, пытаясь достать отражение луны, Тао Юаньмин довольствовался прозябанием в убогом жилище, редко принимая кого-либо, так что тропинки его сада заросли травой. Даже великих и добропорядочных конфуцианцев, понимавших, что правильно, а что нет, власть часто ссылала. Су Дунпо сослали в Хуанчжоу, Хань Юя — в Чаочжоу, а Лю Цзунъюаня — в Лючжоу. Я также помню других великих людей, которые отвергали участь мелкого чиновника и поселялись в деревенских хижинах, с головой уходя в поэзию. Помню, что Юань Чжунлан, Юань Мэй и Чжэн Баньцяо бежали от государственной службы, как от отравы. Они предпочитали спокойную частную жизнь с пиалой горячей каши по утрам, по ночам на жестком ложе терпели укусы клопов и комаров. Я помню, как во времена злоупотребления властью порядочных ученых часто арестовывали, а их жен, детей и дальних родственников поголовно казнили, как это было в начале правления маньчжурской династии. И я начал понимать, насколько эти ученые нуждались в буддизме, адептами которого были некоторые из них, почему они проповедовали пассивную философию жизни.