Увиденное им внутри произвело не большее впечатление, чем внешний вид здания. Бледно-серые коридоры, освещенные флуоресцентными лампами, практичный линолеум, блеклые распечатки фото Земли и Луны в дешевых черных рамках на стенах. Каз шел по стрелкам на маленьких указателях «ЦУП». Лифтов было два, на одном висела табличка «Не работает», и Каз, оглядевшись, предпочел подняться по лестнице.

Он предъявил бейджик очередному охраннику, сидевшему перед прочной на вид дверью; тот кивнул и оттопырил большой палец в сторону двери. Каз толкнул ее, потом налег сильнее: дверь оказалась еще тяжелей, чем он предположил. Аккуратно притворил за собой, стараясь не шуметь. И вдруг очутился в самом средоточии пилотируемых космических полетов – люди тут работают.

Он был в помещении со множеством бледно-зеленых пультов: установленные рядами, те поднимались все выше, точно в амфитеатре. Все рабочие места были обращены к трем большим экранам слева от Каза, сиявшим оранжево-желтой иероглификой чисел, акронимов и схем. Над каждым пультом Каз видел лицо, озаренное сиянием дисплеев и затуманенное вуалью сигаретного дыма. Специалисты носили полугарнитуру, чтобы слышать и радиопереговоры, и голоса соседей. На стенах висели эмблемы предшествующих космических полетов, вплоть до «Джемини-4».

Каз стоял и смотрел на работу команды ЦУПа, а те общались с экипажем будущего «Аполлона-18», который снова приступил к тренировке в 5-м здании. Казу попалось на глаза знакомое лицо: летчик-испытатель тоже заметил его и помахал рукой. Каз проложил себе путь между пультами, стараясь не беспокоить операторов.

В итоге он очутился за пультом капкома, увидел Чада Миллера, командира дублеров «Аполлона-18», и пожал тому руку.

– Приветствуем в Хьюстоне, – негромко произнес Чад. – Ты с командой говорил?

Каз кивнул:

– Они хорошо справляются.

Двое с минуту понаблюдали за работой вокруг. На большой центральный экран перед ними выводилась мультяшная графика «Персьюта». Корабль собирался уже скрыться за Луной, когда Чад спросил:

– Кофе хочешь?

Каз кивнул, и двое тихо покинули зал.

Чад Миллер, подобно остальным членам основного и дублирующего экипажей «Аполлона-18», был по профессии военный летчик. Ясные синие глаза, песочно-каштановые волосы, квадратные плечи, выпиравшие из лазурной рубашки поло с короткими рукавами, которую он аккуратно заправлял под ремень, перехватывавший узкую талию, – телосложение у него было компактное. Серые слаксы, коричневый ремень, коричневые же лоферы. Пока он разливал кофе в две белые эмалированные кружки, четко видно было, как работают сильные руки и плечевые мышцы. Крупноватые армейские часы он носил на левом запястье.

– Со сливками или сахаром?

– Ни то ни другое. Спасибо.

Чад передал ему кружку и отвел в небольшую комнату, где проходили разборы полетов. Они с Казом небрежно облокотились на длинный стол и расслабились. Они были знакомы шапочно еще со школы летчиков-испытателей, но Чад служил на базе Эдвардс, а Каз – в Патаксент-Ривер, так что вместе им летать не доводилось. У Чада в тесном сообществе пилотов была репутация превосходного летчика, мастера руля и штурвала, не делавшего ни малейших поблажек ни себе, ни другим. Это качество, свойственное многим астронавтам, вызывало у Каза уважение. Чаду можно поручить ответственное дело.

Воспользовавшись паузой в разговоре, Каз задал вопрос, который дублерам ставили все:

– Думаешь, тебе лететь?

– Не-а. Том слишком здоровый бык, блин. – Чад рассмеялся. – И похоже, что восемнадцатый «Аполлон» станет последним. Мой последний шанс прогуляться по Луне накрылся. А я к этому стремился с детства.

Каз кивнул:

– Мне знакомо это ощущение. Моя карьера пилота любой сколько-нибудь топовой птички кончена. Флотские предпочитают двуглазых.

– Это не лишено смысла. Надеюсь, НАСА тебя пустит на заднее сиденье T-38.

Каз согласился с ним, потом выглянул в приоткрытую дверь, не подслушивает ли кто в коридоре.

– Ты после симуляции на разбор полетов придешь?

Чад кивнул.

– Нам всем нужно будет кое-что обсудить. – Каз помолчал. – Русские не сидят сложа руки.

В ризнице русского православного собора было очень холодно. Иеромонах Иларион поменял позу и подтянул воротник рясы выше, к затылку, радуясь, что этим утром позаботился о дополнительной поддевке.

Он сидел на высоком стуле и при слабом зимнем свете, сочащемся через ближний витраж, продолжал кропотливо разбирать неполный армейский список «волчат» – немецких сирот, которых после войны принимали к себе американские солдаты.

Получить ротапринтную копию этого перечня оказалось настолько трудно, что даже терпение иеромонаха едва не истощилось: больше года он блуждал в лабиринтах иностранной армейской бюрократии, превыше всего ставившей секретность. Иларион разослал девять писем по разным адресам – каждое для него старательно переводил молодой чтец, владевший английским, – и дважды встречался с клириком-экуменистом в берлинской миссии США. Дополнительно осложняло затею молчаливое недовольство американцев тем, как их солдаты после войны тысячами усыновляли и удочеряли детей в Германии. Американо-советские отношения в Берлине становились напряженней, и маневрировать было все сложнее.

Наконец список прислали ему по почте. Но когда он с колотящимся сердцем вскрыл конверт американской правительственной службы, то разочаровался, увидев, что личные сведения о приемных семьях вымараны цензурой. Потягивая чай, он медленно проводил пальцем по каждой странице: времени не жалел, вдумчиво анализировал каждое имя, пытался снова взять след, совсем остывший за дюжину лет с 1945 года.

Каждое утро Иларион возносил благодарственные молитвы за обретение новой жизни иеромонаха: было то простое и спокойное существование, способствующее глубоким раздумьям, надежно заслонявшее его от памяти о суровом детстве в военном Берлине и им лично виденных людских злодействах. Однако вина за потерю брата укоренилась. Он подвел покойных родителей, не сумев позаботиться о малыше, и теперь стремился его разыскать, а если тому потребуется помощь, предоставить таковую.

Рудиментарные познания иеромонаха в английском позволяли, по крайней мере, догадываться о значении каждой колонки: имя, пол, возраст, цвет волос и глаз, дата рождения (если известна), дата и место принятия в новую семью. Многие детки были так малы, что о них не приводилось иных сведений, кроме имени, а то и вовсе никаких. К великому счастью, до войны в Берлине русских жило мало: в основном эмигранты, бежавшие от коммунистов, подобные его собственным родителям. Он молча поблагодарил их за то, что дали сыновьям традиционные русские имена. Вероятно, окажется сравнительно несложно отыскать Юрия среди Гансов и Вильгельмов, хотя список не был отсортирован по алфавиту, а впрочем, по датам рождения или принятия в новую семью – тоже. Ему показалось, что данные надергали случайным образом из кучи разрозненных бумаг. Потом отца Илариона посетила другая мысль: разве можно понять, пропущена ли какая-то страница или запись об усыновлении? Он вздохнул и вернулся к работе.

Обнаружив, что рядом с пальцем оказалась строчка, описывающая мальчика по имени Юрий, он почувствовал, как перехватывает дух. Взгляд его недоверчиво заметался по странице. Неужели это тот, кто ему нужен?

Дата рождения неизвестна, возраст мальчика примерно семь лет. Дата усыновления – 1947, но Иларион не был уверен, означает ли это, что в тот год мальчика забрали из Берлина, или только то, что тогда были составлены документы. Брат его родился в 1935-м, значит, это не он: слишком мал. Однако Иларион позволил себе карандашом поставить рядом с записью аккуратный знак вопроса.

Он отыскал еще одного Юрия и снова поставил знак вопроса. Достигнув конца списка, он подытожил: четыре варианта, ни один не кажется идеальным. Потом осознал, что пропустил многих детей, для которых имен не приводилось. Немного разочаровавшись, он взялся за список снова, на сей раз обращая внимание на любого сироту около 1935 года рождения, усыновленного в Берлине. Теперь дело двигалось медленней, но спустя полчаса он снова добрался до конца списка. Быстро перелистав страницы, он насчитал двадцать три кандидата. И слегка покачал головой. Не «кандидата». Ребенка.