Дрейк заставил себя посмотреть ему в глаза.

– Если бы это был я, разве я стал бы тебя предупреждать?

– Конечно, – Роган усмехнулся. – Если бы тебе было от меня что-то нужно.

– Да? – спросил Дрейк, чувствуя, как по спине ползет холодок. – И что бы я мог получить за такую информацию?

Ствол, упертый ему под рёбра, передвинулся повыше.

– Не зарывайся, Томми, – спокойно сказал Роган. – Люди получают номера и на искусственной вентиляции легких.

– Мне ничего не нужно, – сказал Дрейк. – Только твоя благодарность.

Роган внимательно посмотрел на него и вздохнул.

– Это всё слова, Томми, – лениво протянул он. – Слова не стоят благодарности.

Никакие слова ничего не значат, подумал Дрейк. Вы сами меня этому научили. Сами дали мне уравнение, на решение которого я потратил пятнадцать лет и множество жизней, включая свою собственную. Но теперь я знаю ответ – он заключается в самой постановке вопроса. Если доказать можно только то, что сделано, – значит, можно сделать и доказать.

– Во внутреннем кармане слева, – произнес он вслух, глядя на Рогана.

Тот кивнул. Парень слева распахнул на Дрейке куртку и, покопошившись под сердцем, вытащил квадратный кусок черного пластика. Роган повертел его в пальцах; на обратной стороне сверкнули шесть серебристых треугольников, наложенных друг на друга.

– Это что? – спросил он, рассматривая геометрически безупречный узор.

– Доказательства, – неожиданно севшим голосом сказал Дрейк.

Он едва успел сгруппироваться, когда парень слева взял его за шиворот и открыл дверь. От удара о землю из легких вышибло весь воздух. Некоторое время Дрейк лежал на влажном после дождя искусственном покрытии, разевая рот, как рыба, которую вынули из аквариума и швырнули на разделочный стол. Потом над головой послышался гул, и его обдало горячим ветром – аэромобиль опустился неподалеку. Гладкая черная дверь бесшумно поднялась, и показались длинные тонкие ноги в полупрозрачных шпильках. Придерживая руками рвущееся во все стороны платье, мотылек направилась к Дрейку, утопая каблуками в искусственном покрытии.

– Это благодарность, – прошелестела она, блеснув стразами на пушистых ресницах.

Дрейк взял у нее из рук туго набитый пластиковый пакетик. На это количество сверхчистого грэя можно было прожить пару месяцев – если, конечно, он сможет надежно залечь на дно, пока всё не уляжется.

– Уходи от него, – пробормотал он, пряча пакетик в карман. – При первой возможности.

Мотылек медленно покачала головой.

– Он всё равно не сможет тебя защитить, даже если захочет, – сказал Дрейк, с удивлением услышав собственную просительную интонацию. – Уходи.

В свете прожектора трепещущее под ветром платье было сияющим облаком, не скрывавшим ни единой косточки в хрупком, почти детском тельце.

– Не могу, – сказала она, беспомощно пожав плечами. – Он меня любит.

Мотылек повернулась и пошла к аэромобилю. Дрейк смотрел, как она вязнет на каждом шагу, до тех пор, пока от света прожекторов у него не заслезились глаза. Только тогда он осторожно вздохнул и отвернулся, чувствуя боль под ребрами.

– Результаты обследования всё еще обрабатываются, – ассистентка сочувственно улыбнулась, показав ровные белые зубы. – Вас пригласят, как только аналитический отдел пришлет свое заключение. Может быть, кофе?

Рыжая макушка Мии шевельнулась у него на плече, и Эштон едва заметно покачал головой, чтобы ее не потревожить. Ассистентка вернулась за стойку и скрылась за большим плоским экраном. Она подходила к ним с одной и той же сочувственной белозубой улыбкой каждые десять минут: по регламенту Центра Сновидений персонал не должен оставлять без присмотра клиентов, которые ждут результатов первичного обследования.

Когда Эштон добрался до Центра Сновидений, Мия уже ждала его в приемной.

Она была совершенно прозрачной – настолько, что цвет ее кожи сливался со стеной, и вся она казалась просто россыпью медных веснушек и несколькими мазками рыжей с зеленым краски, небрежно положенной прямо поверх штукатурки.

Глаза у нее были закрыты: ассистентка сказала, что при сильном головокружении так легче справиться с тошнотой. Вместо обычной офисной одежды на ней была легкая пижама того же нейтрального цвета, что и стены в приемной. Одежду делали специально для Центра Сновидений из особого материала, поглощавшего весь спектр аппаратного излучения в момент Переноса.

Он подошел и сел рядом. Мия, не открывая глаз, нащупала его плечо щекой и замерла, положив руки ему на колени. Даже сквозь одежду Эштон чувствовал жар ее щеки и ладоней – но не остального тела, как будто дурацкая пижама поглощала не только аппаратное излучение, но и саму Мию, ее тепло и дыхание.

– Качает, как на крыше, – со вздохом пробормотала она, и Эштон невольно улыбнулся.

Они приехали на озеро, как только Ави исполнился год и он перестал плакать в аэрокреслах. В прогнозе был сильный ветер и дождь, но это был единственный день перед длинными выходными, когда у Эштона почти не было пациентов. На выходные они должны были поехать к его родителям, и Мия сказала, что перед этим им надо надышаться свободой и радостью. Она так и сказала – «надышаться свободой и радостью», как будто они собирались провести длинные выходные в тюрьме, и Эштон впервые по-настоящему разозлился на нее – тем сильнее, что в глубине души был с нею совершенно согласен.

Выбравшись из модного района жилых небоскребов, старенькое аэротакси нырнуло в низкие облака и поползло на северо-западную окраину мегалополиса, иногда обливаясь мелким занудным дождем. Мия держалась за аэрокресло, в котором посапывал Ави, и упорно молчала, глядя на серую хмарь за окном. Эштон, насупившись, листал бессмысленные окошки в коммуникаторе и с каждой минутой всё сильнее жалел, что вообще согласился ехать.

Когда они добрались наконец до озера, дождя уже не было. Среди рваных облаков то и дело вспыхивало солнце, освещая смятую ветром поверхность воды, похожую на жатый шелк. Зависшее высоко над водой аэротакси ощутимо раскачивалось при каждом порыве ветра. Даже из окна смотреть на всё это было холодно, но ни один из них уже не был готов отступить. Мия скинула обувь, открыла люк и, цепляясь платьем за края круглого отверстия, полезла на крышу. Эштон медленно расшнуровал ботинки и аккуратно поставил на пол, слушая, как по крыше аэромобиля стучат голые Миины пятки, и почти надеясь, что ей надоест его ждать и она спрыгнет в воду сама.

Он все-таки вылез наверх. Мия сидела на краю крыши, обняв коленки и уткнувшись в них подбородком. Ветер надувал ей платье, хлопая им, как парусом; испугавшись, что ее сейчас сдует в воду, Эштон быстро шагнул к ней, ловя непослушную ткань руками. Тогда Мия обернулась к нему – впервые с тех пор, как они вышли из дома, – и сказала:

– Как-то страшно.

Ветер бросил ей в глаза горсть ее же рыжих кудрей, и она зажмурилась, наморщив нос в беззащитной детской улыбке. Эштон опустился рядом и обнял ее, крепко прижав к себе вместе с хлопающим на ветру платьем. Она потерлась щекой о его плечо, отплевываясь от прилипших волос.

– Мы же не обязаны прыгать, – сказал Эштон. – Можем просто посидеть здесь, а потом уехать.

Он почувствовал, как Мия покачала головой у него на плече.

– Ты не понимаешь, – сказала она. – Мы должны.

– Кому? – с профессиональным занудством спросил Эштон.

– Дурак, – сказала Мия, пихнув его локтем в бок. – Себе, кому же еще.

Порыв ветра накренил аэротакси, и они крепче прижались друг к другу. Вся поверхность озера под ними была покрыта мелкими острыми волнами, как мутноватым битым стеклом.

– Раньше я ничего не боялась, – тихо сказала Мия. – А теперь…

Она слегка повернула голову, и Эштон сразу понял – верней, почувствовал, – что она смотрит сквозь крышу аэромобиля вниз, в салон, туда, где в своем эргономичном кресле по-прежнему спал Ави.