превратиться просто в психоз. В конечном счете это любовь, не нашедшая формы. Но

любовь не фрейдистская, а духовная. Любовь всегда дар себя другим. И хотя

жертвенность, слово жертвенность несет в себе как бы негативный, разрушительный

внешне смысл (конечно, вульгарно) — существо этого акта — всегда любовь, т. е.

позитивный, творческий, Божественный акт».

Как видим, Тарковский пытается, делая нечеловеческие усилия, оправдать

активность Тамлета, оправдать разразившуюся вдруг его ответную агрессивность.

Однако ничего путного из этого не выходит. Разве убить убийц своего отца, среди

которых родная мать,— это выражение духовной любви к отцу? Принести себя в

жертву? Но кому? Какому Богу нужна эта жертва? Богу рода? Если только. Но

христианскому Богу эта жертва точно не нужна.

Зачем Тарковскому было бы думать всю жизнь о Гамлете; если бы он не находил в

его ситуации чего-то глубоко себе родственного, до боли знакомого? Но что здесь

родственно? Родственно извечное положение духовного человека (то есть живущего не

только телесно и душевно) посреди существ другого чина и склада, живущих пузом, чреслами и тщеславием. Ежедневное предстояние этому монолитному гогочуще-лицедейному существу с лоснящимися губами и блудливой улыбкой на устах делает

положение духовного человека как бы изгойным. Не случайно Тарковский применил к

своим любимым гениям — Баху, Леонардо и Толстому — эпитет «Пришельцы».

Общая — ситуация альтернативы: считать ли своим долгом нескончаемую борьбу с

подлостью, с теми' над чьим кармическим развитием космосу еще придется порядком

потрудиться, сражаться ли за истину и честь, которую без конца на твоих глазах

оскорбляют, или... быть выше этого? Вот в чем вопрос. Быть или не быть!

202

Бытийствовать ли, то есть пребывать в естине, в полноте блаженно-бытийного, молитвенно-созерцательного Присутствия, или пожертвовать этим и кинуться с

кулаками или пистолетом или со всей интеллектуальной хитростью и яростью на обид

203

чиков истины, на людей, чье дыхание — зло?* Вот какова подлинная альтернатива.

Понятно, что во втором варианте ты уже не бытийствуешь, ты уже вне истечения

бытийствования, вне сакрального модуса свечения того, что есть, сути сущего, движущегося в феномене Присутствия. Ты уже с ними, с теми, с кем борешься, ты

объят энергиями их морока, энергиями ярости, бешенства, агрессии. Ты уже выброшен

из космоса.

Это напряжение, напряжение этой альтернативы и разрывает душу Гамлета, потому

он в глубоких сомнениях. Что ему делать с вестью Призрака? Что ему делать с

памятью отца? Как изо дня в день смотреть на глумящихся над истиной

самодовольных негодяев? Чем смирить себя? Как философу и мудрецу выйти из этого

капкана судьбы? Проблема столь глубока, имеет столько вен, артерий и капилляров, что тут есть над чем подумать. Над этим можно задуматься на всю жизнь, а не только

что на два театральных акта. Шекспир дает Гамлету вместе со зрителем задуматься.

Гамлет безупречен, он сын своего отца, именно поэтому он не спешит. Будь он труслив

или глуп, он тотчас же пустился бы доказывать себе и другим, что он не трус и не

глупец и пошел бы куролесить.

Но уверен ли сам Гамлет, что следует мстить? Нет, он не уверен. И не уверен

прежде всего потому, что не уверен, что в этом истина. (Современное плебейское

сознание превратно большое значение придает мнимому страху смерти Гамлета, забывая, что для аристократа этот страх — всегда вещь периферийная.) 5

Здесь встает второй важнейший вопрос: какова природа добра и зла? Откуда, из

каких источников они натекают в наш мир? Какова онтологическая основа добра и

зла? Добро не есть количество товара или искусства на душу населения. Добро — это

чистота человеческой души. Гамлет и

* Это проблема того же рода, что и, например: «Что делать нормальным

интеллигентным людям с террористами? То есть с бесовским сознанием?» С этой

проблемой Россия столкнулась еще в XIX веке. А бесовское сознание — это, конечно

же, сознание, охваченное ажиотажем «игры»: идеологической, эстетической и т. д., т.

е. «постмодернизм» в любых его формах. Разве все эти Желябовы, Перовские и

Халтурины — не «играли»? Разве подпольные приговоры царю и взрывы царских

поездов рождались не в угаре игры? Тотальная театрализация и виртуализация

современной жизни делает бесовство и терроризм как его вариант совершенно

неизбежным. Вне атмосферы игры, идеологического приключенчества как способа

бегства от долга бытийствования терроризм был бы невозможен ни вчера, ни сегодня.

Терроризм в любой форме — это патологический отрыв сознания от бытийной

реальности, вхождение в грезяще-виртуальный план психики как в форму игрового

(актерского) самозабвения — т. е. опять же бегство от первичного долга

бытийствования. Да и вообще во всей обозримой человеческой истории разве не

противостоят друг другу две эти силы: люди, переживающие поэзию бытийствования

как таинство медитации («Бог в начале создал один мир посредством одной только

медитации»,— сказано в одном старинном эзотерическом трактате), и те, кому

бытийствовать скучно и потому они устремляются в игру, развлекая себя

завоеваниями, тщеславными турнирами и экспансией во всех сферах?

Да что там! Современное человечество почти сплошь состоит из людей, умеющих

лишь играть роли.

203

204

204

есть олицетворенное добро. Но если он пачкает свою душу ненавистью, взвинченным ее ритмом и убийством, то где, в ком остается добро? В пространстве над

горою трупов? Да и смог ли бы, спросим вновь, жить победивший злодеев Гамлет? Но

это был бы уже другой человек,— человек, принявший к исполнению законы

животного мира.

Откуда же натекает добро? Из кротости мира. «Блаженны кроткие сердцем, ибо их

царствие небесное». А кротость откуда? Из молчания мира, из медлительности мира, из созерцательной молитвенности мира, из никуда не спешащего недеяния мира, из

которого произрастает неслыханное внимание к каждому мгновению истечения бытия, неслыханная бдительность в наблюдении за невидимым обычным зрением свечением

сути, то есть того, что мы и есть, того, при чем мы При-сутствуем. Добро натекает из

той кротости, которая светится замедленными ритмами «недея-нья» в движущихся

магических полотнах Тарковского. Такова природа созерцательности Гамлета, внимательного к течению сути, к свечению того, что невидимо. И разве не он сказал

любимую фразу Тарковского: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я стану

повелителем бесконечного пространства». Добро в том, чтобы возлюбить малое. Зло

начинается с любви к большому, многочисленному, многообъектному, разрывающему

исконно кроткую полноту, целокупность (целомудрие) нашего внимания к сущему. Зло

натекает из рассечения души. Из неисполнения священного долга держать свою душу в

чистоте и бодрости.

Мы уже начинали говорить в этой книге, что природа зла в мире, сатанинского

начала на внешний взгляд невинна, как бы мелочна, технологична, но потому-то зло

так хорошо укрыто, оно прорастает незаметно. Зло вырастает, соответственно, из

активности, из культа деянья, действенности, успеха, эффективности, заражая

человеческую психику, соответственно, культом скорости, стремительности и, опять

же соответственно, поверхностности, шума, болтливости, агрессивности. В конечном

счете, чем человек быстрее и агрессивнее, тем он успешнее и, следовательно, его воз-водят на пьедестал, и он становится примером для подражания. Так нарастает, как

снежный ком, зло в нашем мире. А вовсе не из какого-то черного зернышка в сердце.