мы провели месяц — 20 дней это уж точно. И вдруг, загоревшись от идеи вынести
эпизод глухонемого в пролог, мы кинулись к нашей кассе и, вырывая друг у друга
карточки, стали судорожно, нервно рассовывать их по кармашкам — и вся картина
легла. Я никогда так явственно не ощущал, что форма действительно существует.
Попробуй переставить эпизоды иначе — фильма не было бы».
Ежи Иллг и Леонард Нойгер спросили (в марте 1985-го) Тарковского: «В "Зеркале"
вы рассказали свою биографию. Какое это зеркало? Такое, как у Стендаля, которое
гуляет по дороге, или же такое, в котором вы во время работы над фильмом узнали о
себе что-то новое, неизвестное вам прежде. Иными словами, реалистическое ли это
произведение или же субъективная интерпретация самого себя? Или, может быть, ваш
фильм — попытка собрать осколки зеркала и вставить их в раму кинематографического образа, собрать из них единое целое?»
Тарковский ответил: «Вообще кино — это всегда способ собрать какие-то осколки
в единое целое. Фильм состоит из кадров, как мозаика состоит из отдельных частей.
Разного цвета и разной фактуры. И, может быть, каждая часть в отдельности не имеет
никакого смысла, когда вы вырываете ее из контекста. Она существует только в целом.
В фильме не может быть ни одного не осмысленного в конечном счете элемента. Но
все вместе окрашивает каждую деталь общим смыслом. То есть, короче говоря, ничто
не существует как символ, а существует лишь как частица какого-то единого мира. В
этом отношении "Зеркало" наиболее близко моей концепции кино.
Ну, а что касается того, какое это зеркало... Фильм сделан по моему сценарию, в
котором нет ни одного выдуманного эпизода. Все эпизоды имели место в моей жизни, в жизни нашей семьи. Все до одного. Единственный эпизод, который был придуман,—
это эпизод болезни главного героя, которого мы не видим на экране. Этот эпизод был
необходим для того, чтобы рассказать о его душевном состоянии. Быть может, он
смертельно болен, и именно это является причиной того, что возникает вот это воспоминание, вот этот фильм. То есть это не просто авторское насилие над своей
памятью, что хочу, то и вспоминаю, а воспоминания человека, ко
185
185
торыи вспоминает какие-то самые важные моменты в своей жизни, человека
умирающего и обладающего совестью. Именно таким его состоянием определяется то, что он вспоминает. Этот единственный выдуманный эпизод является поводом для
того, чтобы возникли другие, уже совершенно правдивые воспоминания.
Вы спрашиваете про "Зеркало": что это — создание своего собственного мира или
правда? Конечно, правда, но в преломлении моей памяти. Ну, скажем, дом нашего
детства, который вы видите в фильме, был выстроен точно на том же месте, где он
стоял раньше, много лет тому назад. Там оставался даже не фундамент, а какая-то
канава от него. И по фотографиям мы реконструировали его таким, каким он был. Я не
натуралист, но если бы дом выглядел иначе, это было бы для меня драматично, потому
что мне важно было связать очень многие обстоятельства. Конечно, там новые деревья
выросли. Все выросло. Нам пришлось многое вырубить. Но когда я привез туда маму, которая снималась там в нескольких кадрах, она была просто потрясена этим
зрелищем, и я понял, что это производит нужное впечатление. Казалось бы, ну зачем
это нужно — такая реставрация того, что было? Может быть, даже не того, что было, а
того, как я это помню. При этом я не пытался искать форму воспоминаний, каких-то
внутренних, субъективных искажений, а наоборот, старался буквально повторить то, что у меня запечатлелось в памяти.
Да, для меня это" был очень странный опыт. Я делал картину, в которой не было ни
одного эпизода, созданного для того, чтобы привлечь внимание зрителя или каким-то
образом ему что-то объяснить. Это были действительно воспоминания, связанные с
нашей семейной биографией. Жизнью. И поразительно, несмотря на то что это была
частная история, я после этого фильма получил очень много писем, где зрители
задавали такой риторический вопрос: "А как вам удалось узнать о моей жизни?" Для
меня это важно в каком-то нравственном, духовном смысле. То есть ели человек
выражает в произведении свои чувства, они не могут быть непонятны для других. А
если автор сочиняет...»
Об ажиотаже на премьере в Центральном доме кино нам уже рассказала М.
Туровская. Мнения резко поляризовались. Одни были потрясены, пережив катарсис*, другие были в шоке и раздражении от того, что ничего не поняли. Это легко
представить: они не сумели отдаться потоку своих собственных «донных»
переживаний, не сумели «раствориться»; они ждали «смыслов», а их все не было...
* Потрясения были уже на уровне просмотра материала. В дневнике Тарковского от
24 декабря 1973 года: «С картиной как-то все непонятно. Все хвалят материал. Ольга
Суркова потрясена и говорит, что я превзошел самого себя. Саша Гордон видел кусочки и тоже что-то подобное пробормотал (я его встретил в коридоре "Мосфильма"). По
его лицу я увидел, что он действительно смущен. Алов и Наумов на показе материала
даже плакали. О наших редакторшах уже молчу. Кремлев в просветленном волнении.
Честно говоря, я не вполне все это понимаю. Чего они увидели в этом такого
чрезвычайного?..»
Я хорошо помню свое потрясение при первом просмотре «Зеркала». А что уж
говорить о близких к автору людях...
186
Официальные обсуждения на худсоветах и прочих комиссиях не принесли автору
радости. М. Терехова: «На худсовете "Мосфильма" я слушала, как объясняли
Тарковскому, какой неправильный фильм — "Зеркало" — он сделал. Из всего
худсовета лишь один режиссер Л. Арнштам защитил картину: "Не понимаю, что здесь
происходит, что непонятного в фильме..."
Андрей Арсеньевич сидел, не отвечая ни на один выпад, и я подумала, какая
нечеловеческая выдержка... Нет! Не бывает нечеловеческой выдержки у человека, 186
особенно у такого сверхчувствительного и сверхталантливого, как он. Это было
похоже на убийство, где и палачи, и жертва знали, что происходит...»
На совместном заседании коллегии Госкино и секретариата правления Союза
кинематографистов первый зам Ермаша В. Баскаков говорил: «...Фильм поднимает
интересные морально-этические проблемы, но разобраться в нем трудно. Это фильм
для узкого круга зрителей, он элитарен.* А кино по своей сути не'может быть
элитарным искусством». Секретарь Союза кинематографистов Г. Чухрай: «...Эта
картина у Тарковского — неудавшаяся. Человек хотел рассказать о времени и о себе. О
себе может быть получилось. Но не о времени».
Рассказывают, что представитель Госкино Филипп Ермаш, посмотрев фильм, громко хлопнул себя по ноге и произнес: «У нас, конечно, есть свобода творчества! Но
не до такой же степени?!» Это и был приговор, определивший почти подпольный
дальнейший прокатный статус гениальной картины.
27 июля 1974 то да Тарковский в дневнике: «Вчера Ермаш не принял "Зеркало".
Вынося оценку, он нес такую околесицу, что было совершенно ясно: он ничегошеньки
не понял. Да и как можно было ждать от него другого? Я устал. Нужно найти
возможность быстро заработать немного денег, чтобы уехать в деревню и жить там».
29 июля: «Снова начинается старая комедия с принятием фильма. В четверг Ермаш
фильм не принял: все в нем ему непонятно — "Не могли бы вы сделать его немного
яснее?" — некоторые сцены вообще ему не понравились — "Да просто вырежьте их!
Для чего они вообще нужны?" — и т. д. и т. п...»
Тарковский составляет план действий-борьбы за фильм, планирует письма Ермашу, Сизову и даже Брежневу, организацию показов людям, социально или статусно
