напишем об этом". Нет, мы знали, как это выглядит, как решается, какой это образ, какая последняя фраза. Каждый раз отправная точка для его построений была разная.

Мы могли начать вспоминать "Детство, отрочество, юность" Толстого, Карла

Ивановича, а потом — сцены разрушения церквей, и тут же рождался эпизод. Это было

какое-то вулканическое извержение идей, образов. И он всегда добивался крайне

точного зрительного образа и безумно радовался, когда это получалось. Я помню, как

мы не могли найти один эпизод. Мы ходили, думали, искали, и никак ничего не приходило на ум. "Бездарно, бездарно, бездарно, оба бездарны..." — повторяли мы. И вдруг я

сказал: "Ты знаешь, вот мне в детстве птица на голову села". И он, как пружина, взвился — он уже видел этот эпизод.

Наконец, наступил момент, когда нужно было сесть и систематизировать все, что

мы придумали. У нас получилось примерно 36 эпизодов. Это было многовато, мы

170

обсуждали каждый и дошли до 28 эпизодов, которые и должны были составлять наш

будущий сценарий. С легкостью гениев и легкомыслием молодости мы посчитали, что

на запись придуманного уйдет 14 дней. Утром каждый из нас пишет по эпизоду, мы

сходимся, читаем, обсуждаем. Если говорить правду, так и было на самом деле: ут

171

ром мы расходились по комнатам, в 5 часов собирались, читали вслух, правили. Мы

заранее обговаривали, какой эпизод пишет каждый из нас, и дали друг другу слово, что

никто в жизни не узнает, кто какой эпизод писал, кроме одной сцены, которую Андрей

написал когда-то раньше и опубликовал — история с продажей сережек. Я за это его

очень ругал, он извинялся, хотя формально он был прав — история была вполне

самостоятельна. Но принцип есть принцип. Итак, 28 эпизодов мы написали, действительно, за 14 дней. Вообще писалось очень быстро, без переделок и помарок. Но

все-таки был один конфликтный случай с самым, на мой взгляд, сложнымэпизодом, который достался мне. Это был единственный раз, когда в чем-то мы не совпали, и

единственный эпизод, когда что-то переписывалось. Андрей прибежал ко мне в час

дня, прочитав написанное мной, и я понял, что он недоволен. Я раздраженно спросил

его: "Ну что?! Что тебя не устраивает?! Мы ведь все обсуждали, обговаривали, я так и

написал..." Он сказал совершенно замечательную фразу: "Знаешь, немного

поталантливее бы". Меня это так оскорбило, что я разорвал все написанное на куски,

"к чертовой матери", обозвал его всякими словами. За обедом мы фыркали друг на

друга, не разговаривали, после обеда я лег спать, заснуть не мог, встал и к ужину

переписал все заново. Андрей несколько раз открывал дверь, я оборачивался, рычал на

него. Он чувствовал, что я "в заводе", и не мешал. Позже он пришел, прочитал, бросился на шею, расцеловал меня — он был человек крайних оценок. После этого мы

собрали 28 эпизодов, разложили, и нам показалось, что все нормально. Появилась

бутылка водки, которую мы припасли на этот случай, открыли... Тут мы решили

ставить эпизодам оценки: вот этот — пять, этот — четыре, этот — три... Получилось

две тройки, две четверки, остальные пятерки...

Андрей обладал удивительным чувством редактора. Я в жизни много имел дел с

редакторами, но никогда не встречал столь тонкого и музыкального. Он всегда

говорил, что проза — это как ткань. Вот Гоголь — это бостон, а Писемский — это

трико, Бабаевский — ситец... Литературно Андрей был одарен абсолютно, и работая с

ним, я не чувствовал себя веду-" щим, но и ведомым не ощущал... Наверное, поэтому

так легко и естественно, в одной манере, одной рукой была написана наша история и в

столь короткое время. Причем мы писали не более полутора—двух часов в день, и это

не было высиживание, это не был каторжный труд, это было радостное, приятное дело, мы искали только, чтобы это было "поталантливее, поблестящее"...

Итак, сценарий, который мы вместе создали, состоял из четырех лет притираний, двух недель работы и месяца до этого разгульной жизни. Андрей был счастлив

скоростью и результатом и улетел на две недели раньше в Москву с готовым

сценарием. Тогда он работал в экспериментальном объединении Григория Чухрая, где

можно было быстро "запуститься" и быстро снять фильм. На студии все были

единодушно "за", априорно приняв наш сценарий. Зато в Комитете сценарий был

отвергнут катего

171

рически самим А. В. Романовым... Наступил тяжелый период — перспектив работы

не было, и тогда Андрей дал согласие на съемку фильма "Солярис". На два года мы

почти прекратили отношения. Я был обижен, хотя, конечно, понимал, что человек не

может без конца бороться, тем более что времена были такие, когда казалось, ничего

не сдвинется с мертвой точки... Но вот "Солярис" был снят.

171

Наступил период, когда снова нужно было думать о работе. В Комитет пришел Ф.

Т. Ермаш. Он повел себя крайне демократично, сказав Андрею: "Вы можете ставить, что хотите". Когда Ермаш был в ЦК, он тоже поддерживал Тарковского.* Но Андрей

ужасно боялся нашего сценария. Построенный на жизни его матери и комментариях к

этой жизни, сценарий был пронизандиалогом с матерью через анкету. Андрей мучился

вопросом, как снимать "анкету". Тем более что на роль матери он планировал

собственную мать. Обмануть ее, не раскрывая замысла до конца,— безнравственно, да

и потом Мария Ивановна была очень чутким человеком. Зная ее железный, непоколебимый характер, Андрей чувствовал, что она не согласится сниматься, поняв

конечную цель. А Марию Ивановну надо было знать! Это был сложный, тяжелый по

характеру и очень интересный человек. Она была способна пожертвовать многим ради

своих принципов, сурова и непреклонна была эта удивительная женщина!.. Итак, Андрей не решался. Его также смущало, что сценарий слишком личностный и в нем он

сильно обнажается. Сколько было у нас с Андреем в тот период посиделок, разговоров, даже выпивок — нет, не пьянства... Такое бывает только в молодости — бурные, долгие, переходящие в ночные бдения, обостренные обсуждения. Сыграла решающую

роль одна неожиданная вещь. Мне в руки попала повесть В. Гроссмана "Все течет...".

Там есть одна глава, вставная новелла про жену наркомана, которая проходит все

круги ада. Я помню, был солнечный день. Андрей, как обычно, в 11 часов приехал ко

мне, я сказал ему: "Ложись на диван, вот тебе повесть Гроссмана, вот коньяк — читай, только вслух. Читай эту главу без выражения, но вслух". Он начал читать, голос его

задрожал, а я подначивал и все повторял: "Не плачь, а читай, читай, читай, читай..."

Потом, весь в слезах, Андрей закрыл книгу и сказал: "Все. Мы будем делать "Зеркало".

Это было бесповоротное решение. После этого не было никаких оговорок, все стало

просто, ясно, все стало по силам. Рубикон был перейден...»

Воспоминания чуть-чуть странные. Возникает иллюзия какой-то паритетности

вклада сценаристов в сценарий. Но о какой паритетности может идти речь, если фильм

изначально был задуман как лирическая исповедь Тарковского, но не Мишарина—

Тарковского? И почему следовало обижаться на Тарковского, который в 1970 году

действительно опубликовал, нет, не

* Совсем иной образ Филиппа Ермаша встает со страниц «Мартиролога»

Тарковского: ограниченного чиновника, методично и лицемерно подавлявшего

режиссера.

172

Сталкер, или Труды и дни Лндрея Тарковского

воспоминание, а художественно завершенный, с тончайшими лирическими

обертонами рассказ «Белый день» — по мотивам похода с матерью в детстве на хутор