признавал мир вещей и значимость обладания — усомнился в том, что его современникам казалось абсолютным,— и показал, что именно этот мир является миром

призраков, иллюзий, миром теней, а не сути существования».

Вещи и предметы в их чисто материальной значимости (товарная эстетика) Тарковский аннулирует, показывая их иллюзорность и исчезаемость прямо у нас на

глазах; вводя их «во время вечности», он показывает их эфемерность, но — что самое

главное — он показывает, что они живы исключительно духом, который в них бьется.

И это биенье — величественно и прекрасно, поистине божественно, и оно-то одно и

имеет смысл.

Какой обыватель в состоянии вынести такую философию? Люди тела и быта, конечно же, в принципе не могли понимать Тарковского, который по своей корневой

сути был метафизиком, даже мистиком, как иной рождается музыкантом или вором.

Тарковский устремлялся к переживанию всех трех стадий, имманентно и

потенциально свойственных человеческому существу: эстетической, этической и

религиозной. Он бурно выходил из чувственно-эстетической динамики в эстетико-этическую и этико-религиозную. Эти «зеркала» мерцали в его душе и ментальных

порывах в сложнейшем взаимоотра-женьи и подчас бореньи. «Преодоленье» — вот

главное слово, которое он неизменно применял, говоря о том, что его больше всего

волнует в делах человеческой «психэ»: внутреннее продвижение в том пространстве

неизвестности самого себя, в той дали, откуда идет свет, идет неотвратимое свеченье, из которого мы некогда вышли. Это — возврат в священное время, но возврат в новом

качестве самого себя. И это качество надо во что бы то ни стало обрести, выстрадать.

И разумеется мало кто из окруженья мог поспевать за этим стремительным

движеньем Тарковского. Фильмы ошеломляли, но плохо внутренне осваивались, ибо

они требуют проживанья на уровне со-медитации, а не на уровне психологических

эмоций (их нет) или чисто эстетического наслаждения. Потому-то столь сложно было

поспевать домашним за сменой его поведенческих доминант и жестов. Они были

прежними, а он был уже иным, хотя «уши» торчали вроде бы те же. Но внутренняя

поступь была уже другой.*

И когда в одном из документальных фильмов кто-то спросил Марину Арсеньевну

Тарковскую, почему в ее книге «Осколки зеркала» так мало воспоминаний об Андрее, особенно о взрослом, она ответила растерянной фразой, и эта растерянность очень

характерна: «...Он неуловим, он раздваивается, растраивается передо мной, словно

марево какое-то...» Действительно, наше обычное, назовем его «бытовым», зрение не

успевает за пролетом художника. Поэтому он «двоится, троится...» — превращается в

некое марево: он не совпадает с «собой» — нарисованным статическим воображением

«бытового» наблюдателя, знающего одну-единственную, в известном смысле

«эстетико-утилитарную», шкалу ценностей, называемую «здравым смыслом»,

«хорошим вкусом» и т. п. (да простит мне эти обобщения Марина Арсеньевна).

Художник же летит, мерцая гранями своей трансформационной многомерности, и

увидеть его в его самотождественности парадоксально противоречивых граней может

лишь магическое зрение. Вот почему существуют «степные волки». Они существуют

не только в романах.

2

И все же при всем ментальном одиночестве, при понимании его неизбежности, ибо

дух не в состоянии вполне растворить плотное вещество земной жизни (в этом смысле

дух неизбывно заискивает перед материей, завлекает ее, как завлекает речами поэт

красавицу), любой «степной волк» нуждается в хранительности своей «норы», то есть

160

в малом космосе бытового дома. И Тарковский отнюдь не был исключением: его

привязанность к жене и сыну с годами неуклонно возрастала, равно как возрастала

привязанность к земле, речке, деревьям, дождям, росам, полям, к деревеньке на

Рязанщине и кирпичному в ней дому с банькой и сараем. Он все больше времени

проводил в Мясном, мечтал поселиться там насовсем, завести машину для сообщения с

Москвой. Природа его завораживала, и он ощущал себя ее частью, ибо ритмы духа и

там входили в некую синхронность, дух входил в древние-древние очень неспешные

ритмы. Однажды он прожил безвыездно в своей любимой деревне восемь месяцев

подряд, наблюдая «крупным планом» смену времен года, и вот этот «природный цикл»

он ощутил как мистерию, которая произвела на него, как он сам говорил в Италии

Тонино Гуэр-ре, «ошеломляющее впечатление». В фильме «Время путешествия» он

как о чем-то совершенно мистическом рассказывает поэту Тонино о цветущей белым

цветом гречихе, похожей на туман, о влажной лиловой земле...

И хозяйка, душа, энергетический и организационный двигатель этого его дома, откуда притекали к нему силы,— Ларочка, как он ее ласково называл. Да, Тарковский

разочаровался в прежнем, разбросанно-дружеском «широком» стиле жизни и ушел в

«деревенское» трудовое семейное одиночество. Он заузил свою.жизнь, но тем самым и

углубил.

161

Стал к ер, или Груды и дни Лндрея Тарковского

Через полтора года после пожара нашлись наконец-то кое-какие деньги для

ремонта. «Мартиролог» от 24 апреля 1972-го: «В Мясном начались ремонтные работы.

Лариса уехала туда, и вот уже несколько дней от нее никаких вестей. Я очень

нервничаю и раздражен, хотя и понимаю, что неправ. Ведь до ближайшей почты 20 км.

Трудно представить, как она это все выдерживает. Почти без денег, без машины, в

окружении пьяниц и кретинов, на которых ни в каком отношении нельзя положиться.

И все же ею движет желание, цель — построить для меня наш дом, нашу крепость, и

все это со сверхчеловеческим напряжением,— чудо. И несмотря на это я на.нее зол.

Без нее я чувствую себя одиноким и несчастным».

Да, Тарковский нашел возлюбленную и мать в одном лице.

А месяцем раньше в том же «Мартирологе»: «Вчера был у мамы. Марина уехала на

Рижское взморье. Мы спорили о Ларисе. У этого спора исключительно серьезный

задний план».

Эти «споры», оскорбительные и изматывающие для Тарковского, оставались, увы, пожизненными. Родная сестра Андрея Арсеньевича не приняла его новую жену, точнее

— «не признала» ее. И это оставалось для него пожизненной горечью и болью, отголоски чего можно найти даже и в его предсмертном завещательном письме.

«Мартиролог» — 28 мая 1977-го: «Мама тяжело больна, у нее паралич. Плохо

слушается левая сторона. Это моя вина, результат разговора о Марине и ее отношении

к Ларисе.

А Марина — это особая статья. Она никогда не признает своей вины.

Сейчас маме немного лучше, так сказала по телефону Лариса...»

Дневник от 14 сентября 1975-го: «...Как прекрасно здесь в Мясном! Как красив наш

дом! Вероятно, Тонино это показалось бы жалким, мне же здесь очень нравится...

В половине двенадцатого ночи мы вышли на луг и смотрели на луну в тумане (я, Лариса, Анна Семеновна и Ольга*). Это было неописуемо прекрасное зрелище!

Эпизоды:

Несколько человек восторженно созерцают луну в тумане. Они стоят и молчат. Они

движутся в разных направлениях. В их лицах восторг. Во всех одинаковое выражение.

В глазах почти боль.

161

N. В. Мне нужно снова прочесть завещание.

Нужно научиться работать с камерой, а потом снять здесь фильм. Быть может это

путь к бессмертию...

Милая Ларочка! Как благодарен я тебе за этот дом! За понимание того, что нам с

Вами** нужно.

* Ольга — падчерица Тарковского, дочь Ларисы Павловны от первого брака.

** Даже в дневнике он обращается к ней на «Вы», так же как она к нему.

Поразительной патриархальностью, почти средневековостью веет от этого стиля в наш

фамильяризованный до беспредела вульгарности век. Хотя почему всю жизнь на «Вы»