обреченности на пожизненное одиночество «искателя своего собственного духа».

Кстати, забавный эпизод из жизни Тарковского в квартире тещи на последнем

этаже дома в Орлово-Давыдовском переулке рассказывает все тот же А. Гордон: «У

157

этой квартиры было коварное свойство: во время дождя с потолка капала вода, поэтому везде были расставлены тазы. (Не отсюда ли родился образ льющейся воды и

падающей с потолка штукатурки в "Зеркале"?) Существует легенда, что в этой

"протекающей" квартире Андрей принимал высоких итальянских гостей — продюсера

Карло Понти и Марчелло Мастроянни со свитой. Тарковский узнал, что с ним хотят

встретиться в домашней обстановке. Отказать гостям он не мог, но

158

так как в квартире не было приличной мебели, он придумал прием в восточном

стиле — все сидят на полу, на коврах, одолженных у друзей, с подушками за спиной.

Угощение было обильное — водка, икра и прочее. Андрей рассказывал, что Карло

Понти смутила эта обстановка. Он говорил, что Тарковский хиппи, у него по всей

квартире какие-то тазы рас-. ставлены и иметь дело с ним не стоит».

Быт вообще был слабым местом Андрея, хотя он отнюдь не был к нему рав-нодушен, и Лариса постепенно и небезуспешно стала его налаживать, особенно

начиная с 1970 года, с рождения Андрюшки — Тяпы, как его чаще называл всетлубже

привязывавшийся к нему отец.

А к 1974 году закончились скитания семьи по чужим жил площадям. «В 1974 году

Андрей переехал на новую квартиру. Теперь он мог позволить себе иметь отдельный

кабинет, большую столовую-гостиную. Одну из комнат хотел превратить в

мастерскую. Мечтал устроить нечто в европейском стиле, для этого снес встроенные

шкафы в холле, расширил вход-проем в большую комнату. Но все эти преобразования

велись медленно и так и не были доведены до конца. В коридоре не было вешалки, паркет на месте снесенной стены не был уложен, и пол был покрыт ковриком.

Единственной комнатой, производившей впечатление завершенности и стабильности, был кабинет Андрея. Тут все было устроено по его вкусу. Книги на полках, фотографии на столе под стеклом, лампа с зеленым абажуром начала века — подарок

Анатолия Солоницына. Видно было, с какой любовью и вкусом обустроил свое

жилище Тарковский, он и спал в кабинете на широком раскладном диване. Было

заметно, что Андрей обрел чувство покоя, отошел от шока запретов. Признание его

творчества было лучшим лекарством. <...>

В новой квартире он по-прежнему много читал. Помню, в какой-то свой приход я

застал Андрея лежащим на диване с книгой. Он сказал, что перечитал еще раз всего

Достоевского и всего Льва Толстого от корки до корки...

Андрей недавно прилетел из Парижа, где узнал, что многострадальный "Андрей

Рублев" по опросу авторитетных кинокритиков вошел в десятку лучших фильмов

мира. Но об этом в нашей печати, в отчетах и докладах киноруководителей не было ни

слова. Андрей возмущался, что на его имя присылают в Госкино много деловых

предложений и приглашений на фестивали, которые до него не доходят и даже сам

факт их замалчивается. Иностранцы звонят, ждут ответа. А он им сказать ничего не

может. За него объяснения дает Госкино: то, мол, приглашение пришло слишком

поздно и визу не успели оформить, то Тарковский именно в это время занят. Наглая

ложь не могла не вызвать возмущения, но Андрей к ней уже привык и рассказывал мне

об этом тихим, почти кротким голосом.

Я пытался вытащить из него какие-то рассказы о парижских встречах, но он

уклонялся. Меня это удивляло, я знал, что самые известные критики анализировали его

фильмы. Восхищались, называли его большим художником. Да и в нашей прессе после

каждой его премьеры публиковались

158

серьезные статьи, но он всегда оставался к ним холоден. "Все это хвалебное. Ценят

не за то, хвалят не за то. Главного не понимают!" Вот когда его ругали, тогда он

158

воодушевлялся, горячился и разносил всех в пух и прах. И тогда доставалось не только

кинобюрократам, но и тем, кто его поддерживал...» (А. Гордон).

Но ведь так оно и было по существу: рецензирование фильмов Тарковского

проходило, прямо скажем, на довольно-таки примитивном уровне, весьма далеком от

понимания метафизического и этико-религиозного их полифонизма. Так что и

хвалили, и ругали, очевидно не понимая ни сути его глобальной ностальгии по Дому, ни сути его формального новаторства — создания медитационного континуума с

мощным внутренним замедлением «онтологического» времени и тем самым его

сакрализацией и ритуализацией. Разрыв между религиозной метафизикой души

Тарковского и окружавшим его стилем был, конечно же, чудовищным. Даже сам

характер понимания «негативного» в нашей жизни у Тарковского был другим. Скажем, диссидентство и прочие формы состязания с системой его совершенно не занимали. А.

Гордон: «Я ему рассказал, что в кругу семьи моей сестры познакомился с Петром

Якиром, Ильей Габаем и с другими известными диссидентами, что там бывает и его

отец. Думал, это его заинтересует. Но Андрей ничего не слышал, не хотел слышать, диссидентства сторонился. Хотя, в общем, прекрасно знал, кто подписался под таким-то письмом в защиту того-то, кто отказался подписывать. Однако политики не касался

и уходил от общественных акций. Его голос на различных пленумах часто бывал

своеобразен и резок, но никогда не приносил действенного результата. В нем, как

тогда говорили, не было общественной жилки. Тарковский действительно был

художник, всерьез его волновало то, что в каждодневной погоне за материальным мы

теряем духовность. Его интересовала эзотерика человеческой души, ее тайники.

Совершенно не случайно он читал работы по парапсихологии, восточной философии, метафизике».

Реален ли был его голос в конкретике русской культуры? Понимал ли кто-нибудь, что это даже и не голос, не услаждающий щебет флейты, а вопль, что это Иов взывает

к Господу?

Из «Мартиролога» от 20 октября 1973-го: «Одна из моих горьких мыслей: ты не

нужен никому. Ты совершенно чужд своей культуре. Ты вообще ничего для нее не

сделал. Ты жалкое ничтожество. Но когда в Европе или где-нибудь еще в мире

спрашивают: кто лучший режиссер Советского Союза? Тарковский. У нас же ничего

кроме молчания. Меня попросту нет, пустое место. Сейчас это так называемое

мгновение слабости. Мне очень тяжело испытывать чувство, что я никому не нужен.

Мне не нужна значимость на ничтожных основаниях, но я хотел бы сделать в жизни

нечто осмысленное.

Мне тесно, душе моей тесно во мне, другое бы ей надо жилище...»

Вот они, подлинные размеры кризиса, подлинный размах маятника отчаяния. Когда

человек уходит в понимание иллюзорности тех человеческих

159

* Ср. с финалом Шестой дуинской элегии Рильке:

«...Ибо герой падает в пропасть каждый раз, когда в любви случается остановка.

А восстает лишь летящего сердца новым ритмом. И вот он стоит, уже не

оборачиваясь назад, на краю своей улыбки, на самом ее оконечьи, уже совсем другой, уже не прежний».

159

действий, к которым люди так привыкли, которые привыкли почитать

осмысленными и значимыми, то, конечно, люди это почувствуют, они почувствуют, что перед ними чужак, для которого быть может и весь вещный мир и они сами, ставшие вещами,— иллюзорность, теневой театр. Я знаю лишь одного человека, понявшего эту метафизическую суть ментального «положения в космосе»

159

Тарковского. Кшиштоф Занусси: «Андрей создал в кино свой собственный язык, и это

позволило ему говорить наперекор тому, что следовало считать бесспорным. Он не