интересно. И девушки... они чувствовали совсем другое отношение и сами начинали к

себе по-другому относиться. Изысканные комплименты Андрея, Володины песни...

— А почему так часто — "шалава"?

— Шалава? Но в этом не было ничего оскорбительного. Шалава — это было

почетное наименование, это еще надо было заслужить". <...> Я не был участником

той компании, но хорошо представляю, что там было в цене: культ мужской силы —

как теперь говорят, "мачизм",— пренебрежительно отношение к женщине как к

существу низшему, подчиненному, мужская солидарность, которая проявлялась и в

застолье, и в драках, и в "разборках".

И Андрей со свойственной ему безоглядностью и страстностью включался в эту

игру, предавался этим отношениям, пытался всегда поддержать своих друзей; много

пил, ставил себя в сложные отношения с семьей, отдалялся от родителей. В этих

жизненных обстоятельствах его природные мягкость и человечность проходили

сильные испытания...»

Совсем иначе воспринимал эту компанию Высоцкий, писавший в «Монологах»:

«Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга — человек пять-шесть — своих

близких друзей и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переулке

— теперь она называется улица Ермоловой — у Левы Кочаряна, жили прямо-таки

коммуной. И как говорят, "иных уж нет, а те далече". Я потом об этом доме даже

151

песню написал "Где мои семнадцать лет?". Тогда мы только начинали, а теперь, как

выяснилось, это все были интересные люди, достаточно высокого уровня, кто бы чем

ни занимался. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася Шукшин прожил

с нами полтора года, он только начинал тогда снимать "Живет такой парень" и хотел, чтобы я пробовался у него. Но он еще раньше обещал эту роль Куравлеву, и я очень

рад, что Леня ее сыграл. Так и не пришлось мне поработать с Шукшиным, хотя он

хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы он стал его снимать. Нет больше Васи.

И еще нет хозяина этой квартиры, Левы Кочаряна. Он успел снять только одну

картину как режиссер: "Один шанс из тысячи" — он его поймал и

152

152

быстро умер. Он успел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас — мгновенно.

А из ныне живущих и работающих — это Андрей Тарковский, он тогда только

думал про "Рублева"; это писатель Артур Макаров; актер Миша Туманов, позже он

работал в режиссуре на "Мосфильме"; сценарист Володя Акимов... Толя Утевский и

еще несколько человек, не имеющих никакого отношения к таким публичным

профессиям. Вот эти люди были моими первыми слушателями и судьями.

Мы собирались вечерами, каждый божий день, и жили так полтора года. Только

время от времени кто-то уезжал на заработки. Я тогда только закончил студию МХАТ

и начинал работать. И тоже уезжал где-то подрабатывать. Мы как-то питались и, самое

главное,—духовной пищей. Помню, я все время привозил для них свои новые песни и

им первым показывал: я для них писал и никого не стеснялся, это вошло у меня в плоть

и кровь. Песни свои я пел им дома, за столом, с напитками или без — неважно. Мы

говорили о будущем, еще о чем-то, была масса проектов. Я знал, что они меня будут

слушать с интересом, потому что их интересует то же, что и меня, что им так же

скребет по нервам все то, что и меня беспокоит.

Это было самое запомнившееся время моей жизни. Позже мы все разбрелись, растерялись и редко-редко видимся. Я знаю от людей про Андрея Тарковского, про

Артура, который бросил Москву и живет в деревне, зани мается рыбнадзором. Но все

равно я убежден, что каждый из нас это время отметил, помнит его и из него черпает.

Многое-многое, что я вижу в картинах Андрея, из тех наших времен, я это знаю».

И все же, я уверен, такая и подобные, в каждом случае неповторимые, компании —

это царство эстетической меланхолии, безбрежной и ненасыти-мой, это эпоха

разочарования (подчас явного, подчас скрываемого от себя) в том, что имеешь, в том, как живешь, и блуждает здесь великая тоска по «идеальному» измерению самого себя, то есть по дому в том его «полифоничном» смысле, каким мы его уже описали.

Два крушения слились в одно. Семья не получилась. Так высоко взлетев после

«Иванова

детства»,

Тарковский

обнаружил

гигантское

сопротивление

политизированной кинематографической машины всем своим устремлениям —

творческим и человеческим. Он почувствовал, что его не просто не любит эта система, но что она его не выносит, что они глубочайше взаимовраждебны. Какой уж тут дом

родной. Из дневника: «...Иногда у меня впечатление, что я сугубо частное лицо и

делаю фильмы исключительно для своего личного удовольствия — деятельность, натыкающаяся на протесты и огромное сопротивление».

И все его тяжелые предчувствия, увы, сбылись. После каждой картины начинались

простои, безработица, «пробивания» заявок, обивание порогов, худсоветы, редсоветы, письма по инстанциям, обращения, письма...

Из январского дневника 1973 года: «5 января "Солярис" пойдет в Москве. Премьера

— в "Мире", а не в "Октябре" или "России". Начальство не

152

* Сергей Герасимов и Сергей Бондарчук, два советских кинематографических

«генерала», были для Тарковского символами в первом случае слепой приверженности

идеологическим интересам режима, а во втором — режиссерской бесталанности.

Трудно против этого возразить, если вспомнить, скажем, «Любить человека»

Герасимова или «Войну и мир» Бондарчука.

** Дело было на спиритическом сеансе у некоего Ревика, где Тарковский обратился

к духу Б. Пастернака. «На мой вопрос, сколько фильмов я еще смогу снять, он сказал: четыре. Я воскликнул: так мало! А он ответил: зато очень хороших».

153

считает, что мои фильмы достойны быть показанными в этих первых кинотеатрах

города.

Зато они смотрят в "России" слабоумного Герасимова.*

Я никого ни о чем не буду просить и не пойду на премьеру.

Мне нужно постепенно расстаться с мыслью, что мне кто-то нужен, и соответственно себя вести. Я должен быть выше всего этого. Несмотря ни на что я остаюсь

Тарковским. А Тарковский лишь один, в отличие от Герасимовых, чье имя легион...

Моя задача — делать фильмы, если дадут. И у меня нет никакого желания

участвовать в тщеславных разборках так называемых художников. <...> Ах, если бы нашелся кто-то, кто заключил бы со мной пятилетний договор, который дал бы мне возможность снять за это время столько фильмов, сколько бы я

сумел. Прежде всего тех фильмов, которые хочу снять.

Я бы не потерял тогда времени и наверняка смог бы за эти пять лет снять семь

фильмов...»

Тот же январь: «Как все же печальна жизнь! Завидую всем, кто может делать свою

работу, не завися при этом от государства. Да почти все кроме кино и театра (о

телевидении говорить не хочу — не считаю его за искусство) — свободны. От

заработка, конечно, тоже, но они могут по крайней мере работать.

Что за примитивный, бесстыдный режим! Неужто он вообще не нуждается в

литературе, поэзии, живописи, музыке, кино? В том-то и дело! Сколько бы проблем

тогда исчезло с пути нашего руководства!

Борис Леонидович Пастернак, видимо, окажется прав в своем предсказаньи, что я

сниму еще четыре фильма.** Первый уже готов — "Солярис". Итак, осталось еще три.

Всего-то навсего!

Но ведь я хочу всего лишь работать, и больше ничего! Работать! И разве это не

гротеск, что режиссер, названный в итальянской прессе гениальным, сидит без работы?