такой надеждой высказаться наконец-то исповедально и с полной «лирической

выкладкой».

* «Любой символ — конечен в своих смыслах,— говорил Тарковский,— но

поэтический образ, как и любое явление, хранит в себе бесконечность смыслов и их

интерпретаций». Не будем забывать, что слова «дух», «бесконечность», «Бог» — это, в

сущности, синонимы.

Дом

1

149

* Вспомним, что Толстой, как и Тарковский, относился с подозрением к молодости

как возрасту расцвета телесных сил, перекрывающих канал духовной интуиции.

Бушеванье телесных энергий делает человека слепым к энергиям тонким. Не случайно

все мистики и духовидцы имели, подобно Киркегору, Новалису, Паскалю или нашему

Достоевскому, свое «жало в плоть». Душе Толстого было так тяжко от избытка ви-тального здоровья, что Бог послал ему туберкулез, от которого он с энтузиазмом ездил

в степи лечиться кумысом. Толстовскую борьбу «духа с плотью» Тарковский

чувствовал на более тонком уровне, ибо имел более явное и более сильное «жало в

плоть». И нельзя не обратить внимания, что в «собственных» фильмах Тарковского мы

не найдем молодежи, все его герои в возрасте, где плоть «отцвела» и душа, осененная

таинством духа, вышла на первый план. Каждый герой Тарковского, начиная даже с

мальчика Ивана и затем Рублева,, имеет свое «жало в плоть», смерть уже как бы

оставила на них свою легкую отметину, и седина непременна в шевелюре Криса или

Горчакова. Герои ощущают тленность тела, это сгорание тленности ими движет. И

столь странный контраст — пятилетний мальчик и его отец Александр, почти старик

— ничуть не смущает Тарковского, ибо именно этот контраст ему и нужен, потому что

душевно-духовно мальчик и Александр синхронны — они в одном метафизическом

возрасте, они естественно религиозны.

149

149

К этому фильму он подталкивался и внутренним кризисом, начавшимся еще во

времена съемок «Страстей по Андрею» и достигшим пика в те долгие-долгие, казавшиеся ему бесконечными, годы травли его детища, когда параллельно с этим он

не имел работы и все более самоощущал себя затравленным зверем, не имеющим своей

«берлоги», а просто скитающимся по лесу.

Все это не такие уж метафоры. Дело в том, что к 1964—1966 годам Тарковский-человек уже не очень знал, где его дом. Точнее сказать, он все менее самоощущал себя

дома в той квартире, чьей хозяйкой так восхищались его друзья и знакомые. Он вел

отчасти, быть может, полубогемное существование (знаком коего служила знаменитая

компания в Большом Каретном переулке, полноправным членом которой он был), но

это существование никогда его всерьез не увлекало, ибо оно ни в коем случае не было

синхронно с его метафизической сущностью. Некоторую дань богеме молодой

Тарковский отдал. Но подобно Льву Толстому, отдавшему дань чувственному

эстетизму молодости, своему первоначальному «язычеству»*, а затем столь же истово

вошедшему в служение этическому в себе началу, Тарковский мечтал о семье и доме

не как об удобной «машине для жилья», но как о центре религиозного своего

микрокосма. Это совершенно очевидно, ибо Тарковский не был создателем произведений, которого не волнует его быт; он был, если позволить себе пафос, создателем

самого себя — в первую очередь. И его произведения были его инструментами.

Именно в этом смысле он говорил, что каждое его произведение — это его поступок.

Поступок не по отношению к обществу, но по отношению к самому себе.

Известно, что в этой компании, слегка напоминающей традиционные компании

«золотой молодежи», тон задавал не Высоцкий, как могла бы подумать публика («Где

мои семнадцать лет? На Большом Каретном...»). Это была, в общем, сугубо мужская

компания, и понятно, что человек, счастливый в семейной жизни, имеющий «свой

очаг», едва ли стал бы ее добровольным завсегдатаем. Это был мужской клуб, своего

рода «клуб

одиноких сердец». Вспоминает А. Гордон: «Вскоре Андрей познакомил меня с

Артуром Макаровым, назвав своим другом и сценаристом, и предложил прочесть его

сценарий, который мне хорошо было бы поставить... Какое-то время я стал часто

бывать вместе с Андреем в доме Артура на Звездном. Они были знакомы уже давно, со

времен образования мужской компании в Большом Каретном переулке, в которую, как

известно, входил и Владимир Высоцкий. Однако их сотрудничество началось в период

безработицы Андрея, после закрытия "Рублева". С Андреем Макаров написал заявку на

сценарий под названием "Пожар". Вместе они написали сценарий "Один шанс из

тысячи" для Л. Кочаряна. <...>

С первого дня знакомства у меня сложилось впечатление о Макарове как о фигуре

характерной, яркой и очень амбициозной. Приемный сын знаменитой киночеты —

Тамары Макаровой и Сергея Герасимова,— он окончил Литературный институт. Писал

прозу, но работать стал, конечно, в кино.

Сама внешность Макарова была необычной, в его облике было что-то жесткое, уголовное: маленькие глазки, почти всегда закрытые темными очками, волевой

подбородок. Василий Шукшин, который был с ним дружен, пригласил его в "Калине

красной" сыграть одного из персонажей бандитской шайки, преследовавшей Егора

Прокудина. Было в Макарове какое-то своеобразное мужское, "суперменское" обаяние.

Он во многом копировал вальяжность и ироничность Сергея Аполлинариевича.

(Кстати сказать, и его учеников можно было сразу определить по такого рода

интонациям.)

Я мало знал Артура Макарова, встречался с ним всего несколько раз, но кое-что из

застольного общения сильно врезалось в память. Помню его резкие и даже циничные

150

суждения о женщинах и всякие теории на эту тему. В своем интервью о Владимире

Высоцком сам Артур рассказывает и о знаменитой компании, собиравшейся в

Большом Каретном переулке, 15. О "первой сборной", о "второй сборной", о Володе

Высоцком, мягком человеке, которого приглашали попеть и гоняли за водкой, но

вскоре перестали, поняв, что так негоже поступать по отношению к такому та-лантливому артисту. Там бывали разные люди — кто из плавания, кто с "отсидки", жокеи, бильярдисты, летчики, моряки, золотоискатели. Вот фрагмент из этого

интервью:

" — А как себя чувствовал в такой атмосфере Андрей Тарковский?

— Да, Андрей не сразу прижился в нашей компании. Он ведь никого близко к себе

не подпускал — была в нем такая изысканная, холодная вежливость... Но потом...

Повторяю, что времена были достаточно суровые... Однажды мы "разбирались" с

человеком, который действительно заработал свое... Но заходит Андрей и говорит:

"Артур, ты его можешь даже повесить. Он это заслужил... Но завтра утром тебе будет

стыдно!"

Меня это тогда поразило и отрезвило. <...>

Ну, например, вы знаете такую песню:

Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела И в старом парке музыка играла...

151

Сталкер, или Труды и дни Лндрея Тарковского

А кто ее написал? Так вот, в свое время ее исполнял Урбанский, а написал ее

Тарковский — тогда студент-первокурсник ВГИКа...

— Вы с Тарковским вместе написали несколько сценарных заявок. Про одну

из них Высоцкий сказал: "Это — для меня!"

— Совершенно верно. Эта сценарная заявка называлась "Пожар".

— Как вы думаете, Артур Сергеевич, почему люди так тянулись к вашей компании?

— Почему? Одни понимали, что получают защиту... Ведь с "первой сборной"

мы могли разобраться с кем угодно. Другие шли "на имена": и Шукшин, и

Тарковский были уже достаточно известными людьми. Ну, а третьим было просто