Охотно верю, что в житейских смыслах Тарковский вполне доверялся жене и тем

поступал, на мой взгляд, мудро, но так же несомненно, что он был абсолютно

невнушаем, когда речь шла о творчестве и о религиозной метафизике.

134

обществе этой же самой Ларисы Павловны (и при ее, кстати, непосредственной

огромной организационной помощи) создать практически весь свой кинематограф —

от «Рублева» до «Жертвоприношения»? И как сумел стремительно пройти гигантские

метафизические внутренние пути? А что касается двухтомных обильных дневников

134

Тарковского, то они с решительной и безусловной однозначностью рисуют образ

другини-по-мощницы и единомышленника.

Тарковский поразительно целен, и Лариса Павловна, вне сомнений, сумела дать его

чувству свободолюбия и чувству необходимой защищенности от натиска социума те

некие приемлемые «гарантии», которые несомненно были ему дороги. Ибо в той

сложной реальности, в которой жил и творил Тарковский, в реальности, где

пересекались

миры

рутинно-бытовые,

организационно-суетные,

творчески-

метафизические, религиозные, необходимо было находить тонкую, подчас зыбкую

зону компромисса, не найдя которую, человек гибнет — в том или ином смысле или

качестве. В дневниках режиссера десятки, если не более, восхищенных констатации

того, с каким упорством, трудолюбием и изобретательной преданностью дому жена

находила эти компромиссы, никогда не требуя от мужа жертвы творческим началом.

Кто говорит об идиллии? Но идиллий в трудном и заведомо трагическом

творчестве любви Тарковский не признавал в принципе.

Забавно еще вот что: двухслойность стилистики Абдусаламова. Верхний слой —

раздражение: как мог Тарковский позволить жене подмять себя и тому подобные

ламентации, плюс еще и насмешка некая с весьма сложными обертонами. Но есть еще

нижний слой, на котором — скрываемая, а может быть и плохо сознаваемая зависть.

Мало того, что Тарковский «прошел в гении», у него еще и жена — настоящая живая

женщина, а не какая-нибудь подружка-интеллектуалка, озабоченная своим

самоутверждением. Настоящая русская баба — коня на скаку остановит, в горящую

избу войдет. И борщ сварит, и мужа оденет, и по делам его запутаннейшим пойдет, и

пьяных мужиков наймет на работу на даче и т. д. и т. п. И не даст ему пропасть, если

увлечение затянет, со всем миром поссорится, а вернет в семью — будет за эту семью

драться, одним словом.* Да кто ж из «гениев» не мечтает о такой жене? Есть старый

древний абсолют семьи, перед которым отступают все самолюбивые игры эго и вся

плебейская болтовня о «свободе личности».

Но была еще одна тема, интимнейшая, в которую окружение Тарковского

позволяло себе лезть со все той же бесцеремонностью и крайне странным в новой

России пафосом советских партийных собраний. Всего лишь один пример. Вот что, скажем, писала в «Киноведческих записках» (1991, № 9) много общавшаяся с

Тарковским О. Суркова, исполнявшая даже одно время при нем роль своего рода

«Эккермана»*: «...Трагически пережив предательство отцом семьи и сохраняя при

этом определенную дистанцию в отношениях с ним всю жизнь, Андрей Тарковский, однако, зеркально точно повторил внешнюю линию одного из самых важных

поступков его личной жизни. Он также оставил свою первую жену Ирму Рауш <...> и

своего первого сына, названного в честь деда Арсением...» И далее о «Зеркале»:

«...Момент предательства несет с собою неодолимый разлад его души, который

сближает его с собственным концом. Возникает вопрос: предавая свою первую семью

и прощаясь с детством, всерьез ли он ставил на себе крест в моральном и этическом

смысле?..»

Моралистический пафос просто невероятный. Невольно спрашиваешь себя: чем

были вызваны такого рода жесты ханжеской брутальности? И невольно отвечаешь: не

было ли это все тем же «любовным преследованием» домашними «блудного сына», о

котором писал Мальте Лауридс Бриг-ге? Не так ли же, в принципе, гналась черепашья

житейская мораль за Германом Гессе, уходом из семьи в 1919 году начавшим поворот

к новому лицу внутри самого себя? Извечно это желаниечЗадушить художника

моралью, не дать ему выйти на высокогорные просторы этического эроса, своевольного и очень редко понятного внешнему взору, не умеющему войти в

творчество как в метафизику самостроительства, где законы эстетики и эстетики

135

морали сами по себе уже не действительны, ибо претворены в качество иного рода, может быть даже иной природы.

Вообще моралистический пафос вокруг Тарковского невероятно силен и по сей

день. Вот что писала в «Литературной газете» в 1997 году, вскоре после смерти

Ларисы Тарковской, Ирма Рауш-Тарковская (заметки перепечатаны в 2002 году в томе

«Андрей Тарковский. Архивы. Документы. Воспоминания», составитель Паола

Волкова): «В 1984 году на пресс-конференции в Париже Тарковский сделал заявление, что хочет остаться на Западе. (Здесь две ошибки: пресс-конференция состоялась в

Милане, и Тарковский заявил не о желании остаться на Западе, а о том, что он принял

решение о невозвращении в Россию. И ни разу он в этом не раскаялся.— Я. Б.) Ростропович, который присутствовал при этом, вспоминает его "нервозным и

растерянным". (Еще бы! А каким может быть человек в самую трагическую пору своей

жизни? — Я. 2>.) Сейчас,

* Что само по себе, конечно же, замечательно и достойно всяческого уважения.

Другое дело, что сущность Эккермана — величайшее смирение, несвоеволие, полнейшее доверие таинству духа своего более великого визави. Чем более чистым

зеркалом становится для своего героя Эккерман, тем он мощнее исполняет свою роль, и чем более он, стремится (даже бессознательно) самоутвердиться за счет близости к

гению, выразить свою самость, тем более он становится смешным и никчемным: в

соревновательности с гением он ничто, а зеркало должно быть либо чистое и прямое, либо никакое.

136

* Согласен: есть такие вещи. Например, никому и никогда не позволительно лезть в

личную

жизнь

другого

человека

с

указующим

перстом,

выстраивая

оскорбительнейшие для его достоинства гипотезы. Никому и никогда не

позволительно обвинять публично в предательстве человека за то, что он развелся с

первой женой. _И крайне неприличным и крайне сомнительным считалось во все времена, когда экс-жена выступала в печати с грубыми нападками на свою более счастли-вую «преемницу».

136

когда читаешь материалы того времени, многое проясняется. Безусловно, было

немало причин, подтолкнувших его к такому решению. Но не последняя из них —

чувство одиночества человека, всеми преданного у себя на родине. Так ему казалось.

Гениальные люди от природы доверчивы, Андрей был доверчив до наивности. Он и не

подозревал, какой искусно воздвигнутой стеной был окружен многие годы. Все видели

это, но из любви к нему тактично молчали. Даже известие о его болезни не пробило эту

брешь. Не только друзья, никто из родных не мог дозвониться до него ни в Париж, ни в

Италию. К телефону его подзывали выборочно. О каких-то звонках просто не

сообщали. Есть вещи, которые непозволительно делать никому и никогда.* Никто не

может вторгаться в дневники другого человека, а тем более их править. Но как иначе

объяснить разночтения в зарубежных изданиях дневников Тарковского, их

неидентичность, из-за которой был поднят шум?

Нельзя бесцеременно вычеркивать фамилии полноправных соавторов при

переиздании литературных сценариев или книги. Судебные процессы в таких случаях

неизбежны. И они уже были...»

В чей огород камешек, понять нетрудно. Но дело не так просто, как кажется.