описание с помощью одной убогой концепции есть всего лишь один штрих в огромном

полотне. Об этом у него немало записей в дневнике. Уже поэтому его настораживала

повество-вательность и интеллектуальный, «объясняющий» пафос. Мир и жизнь

человека неизъяснимы, уходя в исток, в воды лона, окружающие нас, «взрослых», так

же, каклюгда-то окружали младенца; просто мы слепы, интеллект ослепил нас.

Машина интеллекта приводит мир к машинному состоянию. Интуиция воспринимает

мир как тайну, действующую спонтанными волнами.

В «Андрее Рублеве» повествовательность разорвана делением фильма на

фрагменты, однако каждый фрагмент словно бы о чем-то повествует, словно бы ведет

рассказ, хотя фактически сюжетной интриги ни в одной «новелле» нет. Это не

новеллы, это поэтические корпускулы, без конца и без начала, выхваченные из потока

живые куски временной длительности.

Другими словами, режиссер использует прием ложной повествовательно-сти.

Создает иллюзию сюжета; зритель заинтригован, но сюжета так и нет до самого конца, смысл фрагмента заключался, оказывается, в чем-то ином: в самой процессуальности

поэтической материи, в деталях самих по себе, вне всякой нравоучительной или

«научной» логики.

В «Рублеве» много ложной наррации (Тарковскому очень нравился прием ложной

символики у Бунюэля). Кинофильм как бы зависает на полпути к медитации.

И вот в «Солярисе» Тарковский делает еще один шаг вперед к «самому себе»: вводит медитационный метод более смело и более активно, пытаясь по

124

124

ставить «объективный» сюжет на платформу иррационального скольжения очень

личностного, субъективизированного сюжета. Пытается дать лирическое основание

серьезно-научным, социально ангажированным действиям героев фильма.

Вообще, он все яснее чувствовал, что его стихия — глубинно личностное и

одновременно метафизическое исповедание. В пору работы над «Соля-рисом» он

говорил: «Я замечал по себе, что если внешний, эмоциональный строй образов в

фильме опирается на авторскую память, на родство впечатлений собственной жизни и

ткани картины, то он способен эмоционально воздействовать на зрителя. Если же

режиссер следует только внешней литературной основе фильма (сценария или

124

экранизируемого литературного произведения), пусть даже в высшей степени

убедительно и добросовестно, то зритель остается холодным.

То есть коли уж ты неспособен — объективно неспособен — воздействовать на

зрителя его собственным опытом, как в литературе, в принципе не можешь добиться

этого, то следует (речь идет о кино) искренне рассказать о своем».

Но если так, если Тарковский хотел сделать следующий шаг к лирической

исповедальности, то почему он выбрал роман С. Лема, где действуют как раз

«рационально мыслящие» ученые, тупо убежденные, что вселенная должна общаться

на их убогом «цифровом» диалекте? Но именно это и привлекло: в каком-то смысле

посмеяться над жалкой претенциозностью нашей нынешней цивилизации. «Солярис» с

ужасающей иронией мог показать современному человеку его «космическую»

никчемность, полную неспособность к какой-либо коммуникации, ибо готов

рациональный человек видеть в мире лишь свое убогое отражение. Все, что не уклады-вается в его познавательную матрицу, он уничтожает. В интервью, данном в пору

съемок, Тарковский сказал: «В космосе мы столкнемся с качественным неизвестным...»

Но дело-то в том, что как только мы вырастаем за рамки жесткого матрицирования

другого человека по образу своего собственного шаблона мыслей и действий

(метафора этого — жесткое рентгеновское облучение станцией Океана), то мы ясно

ощущаем: перед нами именно-таки качественная неизвестность. Здесь, на Земле, в

лице ближнего, мы имеем рядом с собой в прямом смысле качественную неизвестность

другой индивидуальности — непроницаемый мир, с которым не знаем, что делать, не

знаем,

как

наладить

плодотворный,

взаимо-познающий

контакт.

Опыт

индивидуального общения показывает, что преодолеть барьер качественной

неизвестности другого лица можно лишь одним способом — любовью. Вещью

иррациональной, совершающей прыжок из «субъекта» в «объект» и сливающей их на

уровне динамического «моста».

Путь интеллекта, претендующего на изъясняющую мир, «космос», другого

человека «концепцию»,— тупик, глупость, война. И противостоит ему медитация, освобождающая сознание от ожидания каких-либо информационных сообщений «от

мира». Медитация — это не просто «пустомыс

лие», свобода от «мыслей» (хотя на первый взгляд кажется именно так).

Медитационная установка приводит к новой форме бытийствования, когда основанием

его становится не познавание (как сейчас и сегодня повсеместно и повсеградно), не

мышление, основанное на саморазрастающемся, конвульсивном темпераменте

интеллекта, а этическая стихиаль-ность человека. Когда из сознания и психики уходит

интеллектуальная вакханалия (неважно, какого уровня — домохозяйского или

профессорского), то в эту «пустоту» входит новая, более глубинная, более древняя, вытесненная некогда интеллектом, онтология — человек обретает центрирующую его

установку, опирающуюся на фактор, не переводимый в цифры, как это имеет место с

интеллектуальным познанием и компьютером. Этот фактор — этика в качестве целого

мира, носимого телом человека с сотворения миров. Не человеческая мораль, но

«космическая» этика, с учетом, что «космос» пребывает не вовне, а в самом зерне

человека — в его семени. Эта громада этического космоса вложена в каждую клетку

человеческого организма. Такова изначальность, к которой Тарковский возвращает

своих героев. В этом основание его новой «теории бытия».

Здесь, конечно, ошеломительная новизна, мало кем понятая из зрителей и

критиков. Не готовы были увидеть, что Тарковский радикальнейше меняет сами

основания нашего бытийствования, показывая, что познание ради познания (якобы во

имя истины) — это трупный яд, бред сумасшедшего, и потому человечество уже давно

125

бредит, отравленное этим ядом. Абстрактная, механизированная, интеллектуальная

истина — это сата-

I низм. «Познание только тогда истинно, когда оно нравственно» — фун-

. ..даментальная максима Тарковского, сказанная устами Бертона. Но речь здесь

идет, конечно же, не о «порядочности» ученого, а о том, что человечество должно, если оно желает выйти из дебильного уровня, реши-тельнейше отвергнуть теорию

интеллектуального прогресса как доминанты своей деятельности и признать, что есть

один-единственный космически и космологически значимый вид прогресса — это

прогресс этический. Именно под углом этой новой истины должно радикальнейше

перестроиться мышление и вся жизнь на Земле. Именно к этой революции и призывает

Тарковский. Фундаментальнейшим познанием «мира», «космоса», человека должно

стать познание этическое, которое находится сегодня в зачаточном, эмбриональном

состоянии. Этика — это не надстроечная сфера субъективных оценок тех или иных

поступков, а громадная вселенная, фундаментальнейшее измерение мироздания и нас

самих, нами фактически еще. не тронутое. По отношению к этому фундаменту все

остальное должно стать надстроечным.

Дело не в нравственности познания, как мы его сегодня понимаем, не в том, что

человек не должен, познавая, вредить другому человеку. Если бы было так, то перед

нами была бы разновидность мещанства, типа: не надо рисковать,,ибо жизнь всего

дороже. Дело в том, что глубинная истина вселенной, которой мы порождены и

которую мы порождаем актами своего

126

сознавания, обладает той этической (за неимением другого, более тонко