приносило тому пользы, но оборачивалось против него усиливающейся

подозрительностью начальства: раз Тарковский хвалит, значит, надо быть настороже

— опасный, «не наш», жди подвоха.

115

3

Кинорежиссер вел изнурительную тяжбу с Госкино, одновременно пытаясь

пробить, поочередно, сценарии следующих своих фильмов: то это был «Белый, белый

день» (будущее «Зеркало»), отклоненный в 1968 году, то «Солярис», к концу года

неожиданно принятый. А на Западе триумфально шел «Рублев». Газета «Монд» в

ноябре 1969 года: «В некоторых сценах чувствуется дух великих советских

кинематографистов. Перед нашими глазами проходит целый мир. "Андрей Рублев"

делает честь советской кинематографии. Его поразительное богатство не может

оставить зрителя равнодушным. Он приносит благодаря своему высокому качеству

волнение и удовольствие. Если Тарковскому удалось снять такой фильм, значит, Эйзенштейн и Довженко нашли себе достойного преемника». Газета «Юманите» в мае

1969 года: «Нет ничего более прекрасного в области кино, чем фильм Тарковского

"Андрей Рублев", ибо он больше чем шедевр. Это фильм фильмов, как Библия — книга

книг». Кажется, что именно так воспринимал «Рублева» и великий Ингмар Бергман, посмотревший фильм множество раз и, как рассказывают, неизменно возвращавшийся

к этому шедевру перед каждой новой своей работой. Актриса Биби Андерсон говорила

Тарковскому, что Бергман считал «Рублева» лучшим кинофильмом, который он когда-либо видел. Бергман много раз приглашал Тарковского в Швецию, но когда они

однажды почти столкнулись в центре Стокгольма — произошло странное: они резко

развернулись и медленно проплыли в разные стороны, словно некая не-х зримая сила

их отклонила. Большое взаимное напряжение порой создает такое вот метафизическое

пространство невозможности, словно бы нечто бессознательно опасается профанации.

Переводчица Тарковского на съемках его последнего фильма шведка Лейла

Александер рассказывала: «Когда Андрей был уже смертельно болен, Бергман послал

ему во Францию письмо, в котором писал: "...Мое открытие первого фильма

Тарковского (что за фильм это был? — Н. Б.) было подобно чуду. Вдруг я обнаружил

себя стоящим перед дверью комнаты, ключи от которой — и до сих пор — мне не

даны. Это комната, куда я всегда хотел войти и где дышится свободно и легко.

(Именно так! — Н. Б.) Я чув

Сталкер, или Труды и дни Лндрея Тарковского

ствовал восхищение. Кто-то выражает то, что я всегда хотел сказать, но не знал —

как.

Тарковский для меня — величайший из всех, тот, кто открыл новый язык, адекватный природе кино, так что он запечатлевает жизнь как раздумье, жизнь как

сновидение. Всю жизнь я стучал в эти двери, и мне очень редко удавалось проникнуть

туда, где он пребывает так естественно..."»

Да, мы знаем, что это за волшебное пространство Тарковского, где все вещи и

каждая молекула внутри них промыты сакральными свежайшими токами, словно

невидимыми грозами Господа Бога. Тем больнее и поразительнее видеть человеческий

надлом в этом пространстве, видеть следы этого трагического ущерба, этой

безысходной участи человеческой.

Однако, как мы знаем, любые зарубежные похвалы делали «советского художника»

для властей подозрительным. В январе 1969-го Тарковский писал Г. Козинцеву: «У

меня (после премии ФИПРЕССИ в Канне) жизнь осложнилась до крайности. Кто-то

наверху даже предложил выйти из Международной] ассоциации критиков, чтобы

отказаться от премии <...> Несмотря на то что французы, купив фильм, сами показали

его в Канне, на меня сейчас сыпятся все шишки. Чем лучше пресса (левая и правая —

единодушны) за границей, тем хуже мне здесь.

116

Сейчас я кончил сценарий по научно-фантастическому роману Лема (он — поляк)

"Солярис". В главке ждут бомбы, и уговорить их, что никакой бомбы не будет, очень

трудно.

Самым лучшим выходом для всех из этого скандала — было бы выставить

"Рублева" на Московском фестивале. Этим бы объяснилось, по крайней мере, почему

мы не послали "Рублева" в Канн (как обещали). Но никто не хотел вмешиваться. Один

Караганов что-то пытается сделать. Но боюсь, у него одного ничего не выйдет...»

В письме через полгода: «...Кончил сценарий, чтобы скоро начать снимать. Но

слышал, что начальство готовится его зарезать, несмотря на то что само разрешило

заключить со мной договор.

Все очень осложнила премия ФИПРЕССИ в Канне: сейчас снова мучают проблему

— выпускать или не выпускать "Рублева" в наш прокат.

В общем, все по-старому. Только бы дали работать. Вы знаете — я недавно

подсчитал и ужаснулся: за девять лет (после диплома) я сделал две (!) картины. Стало

страшненько...»

Еще через полгода: «...Просмотр, который я готовил с Неей 3[оркой] для Д. Д.

Шостаковича, сорвался. С "Рублевым" сейчас строго.

В общем, сижу у моря и жду погоды. И, зная, что от меня ровным счетом сейчас не

зависит ничего — ни запуск "Соляриса", ни выпуск "Рублева", чувствую себя

омерзительно...»

Итак, Тарковский маялся, не зная, за что взяться в ожидании (растянувшемся на

несколько лет) разрешения новых съемок. «В ту тяжелую пору по совету своего друга

критика Леонида Козлова Тарковский решил заняться теорией,— вспоминала в 1989

году доктор искусствоведения Нея Зоркая.— Помню, как он пришел в наш тогдашний

Институт истории ис

117

кусств и спросил, нельзя ли ему поступить в аспирантуру. Режиссер с мировым

именем — ученик-аспирант? В академическом сборнике "Вопросы киноискусства"

была опубликована его глубокая статья "Запечатленное время". В дальнейшем те же

идеи Тарковского будут положены в основу книги "Запечатленное время". Ныне она

великолепно издана в ФРГ, Англии, Голландии и других странах (кроме СССР).

Должна, однако, напомнить, что эта книга, первоначально названная "Сопоставления", написана была по заказу московского издательства "Искусство", представлена в

редакцию и далее задергана, замучена внутренними рецензиями, поправками, придирками и, наконец, списана как "творческая неудача"».

Думаю, не случайно свой дневник, названный им «Мартирологом», то есть своего

рода «Хождением по мукам», Тарковский начал весной 1970 года. Полагаю, что это

был один из пиков внутреннего нервного напряжения: «Рублев» четвертый год «был

под арестом». Впрочем, на внешнем уровне Андрей Арсеньевич, как всегда, безупречно аристократичен, и первые записи в дневнике отмечены позитивной волей и

верой в будущее. Фиксирует свои мысли о замысле фильма о Достоевском: это будет

фильм «о его характере, его Боге, его демонах, о его творчестве. Толя Солоницын мог

бы стать чудесным Достоевским».

В записи от 10 мая сообщается об огромном событии в жизни семьи: «24 апреля

купили дом в Мясном. Тот, что и хотели. Теперь мне ничего не страшно. Не будут

давать работы, буду сидеть в деревне, разводить поросят, гусей, следить за огородом, и

плевать я на них хотел. Постепенно приведем дом и участок в порядок, и будет

замечательный деревенский дом, каменный. Люди вокруг как будто хорошие».

Вот такая мечта. Несколько наивная и, естественно, не воплотившаяся. Однако, что

означает — «тот, что хотели»? За этим стоит романтическая история. Андрей

117

Арсеньевич с женой Ларисой любили бывать на ее родине — под Рязанью. Однажды, собирая грибы, заблудились и неожиданно вышли к незнакомой деревушке и увидели

каменный дом на холме и реку внизу. И шел мелкий дождик. И вдруг просияло солнце.