прогресса — это эволюция внутреннего сердца, которое бьется в нас тайно и кротко?

Нет худшей (не считая грубой диктатуры) формы правления, чем демокра-, тия.

Ибо при этом лучших принуждают приспосабливаться к мышлению и стилю жизни

посредственностей, усредненных, серо-безликих, а зачастую — худших и в этическом

смысле — прямых отбросов. Худшие выдвигаются в качестве образцов для

подражания, худшие — то есть самые агрессивные, самые бесчестные, с атрофией

совести. Художественно-этический мир Тарковского — это мир аристократический.

Ибо нам здесь предлагается посмотреть на мир, на универсум и на самих себя с точки

зрения лучших, духовно одаренных, наделенных тончайшей дифференциацией чувств

и интуицией людей. Это пробуждает в нас максимально возможный подъем самых

тонких, какие в нас есть, энергий. Когда нам предлагают посмотреть на мир глазами

гения, то это, конечно, потрясение. Ибо следует открыть в себе очаги латентной

гениальности. Ибо подобное познается подобным.

Мир Тарковского принципиально неагрессивен, это мир кротости — исход-но-фундаментальнойГ Агрессивность или неагрессивность — это не " столько то, что

показывается, сколько внутренняя ритмика и мелодика. Это не что, а как. В

фундаменте неагрессивности кинематографа Тарковского — его знаменитый

библейски-замедленный, величавый ритм и огромной длительности кадр: так длится

время (космически-эонно) в раннем детстве, когда наш взор — вне социума, секунда

еще не омертвела и раздвигается в целостность, и вот она длится: в укрупненно-опьяненно-величественном внимании к деталям и нюансам, которые, оказывается, лежат за пределами человеческого суда и уразумения. В этом замедленном ритме и

почти бесконечном кадре — движение психики к исходно

101

му младенческому архетипу, когда в одной минуте вмещались целые миры.

И, разумеется, чем медленнее наши движенья, чем медленнее наши мысли, тем

менее они агрессивны. Что правит нашим сегодняшним миром, в чем его доминанта, каков сущностный признак навязанного нам стиля? Агрессивность. Посмотрите, какие

ритмы в городах — сама агрессия. Каков сегодняшний доминантный кинематограф?

Агрессивность по сюжетам, по методам, по ритмам. Видеоклипы — квинтэссенция

агрессивного стиля, почти прямая паранойя. А большинство ведущих на телеканалах?

Понаблюдайте, как они себя ведут. А какие методы доминируют в современной

поэзии? Один известный российский поэт, эпигон Бродского, обучая поэтическую

молодежь, не один раз на моих глазах с апломбом внушал: «Чтобы задеть читателя, современные стихи должны быть прежде всего агрессивными, это — главное, запомните!» А сколь агрессивно все, что предлагает мода. А почти всеобщий в России

переход на мат. А феминизм и почти неприкрытая война полов... Женский хоккей, женский бокс... Неагрессивные манеры не ставятся ни во что. Вы ничего не добьетесь, если вы не агрессивны. Вас вынуждают к агрессивности, вас на нее провоцируют

тысячами способов, от вас ее ждут. Воздух эпохи пронизан агрессивностью, и

активность, стремительный ритм считается главной добродетелью.

И, следовательно, из мира уходит кротость, молитва, медитация, любовь.

101

Женщина, в которой нет любви, агрессивна, даже если она ничего не делает, даже

если она не «делает карьеру». Потому-то наши города — пустыни, засаженные

вымершим лесом, сухостоем, по которому страшно ходить.

Главной добродетелью стала активность. Но сущность добра и зла в человеке имеет

неразрешимо-иррациональные корни: зло, на внешнем плане, по своей природе

активно, добро, на внешнем плане, по своей природе пассивно. Таков расклад и он —

онтологичен. Не здесь ли — объяснение таинственно ускоряющегося умножения зла

на нашей планете, хотя кажется, что изнутри-субъективно почти никто из землян зла

не желает. Секта сатанистов немногочисленна.

В феврале 1986 года, размышляя о Бергмане, Тарковский писал в дневнике:

«Фильм "Стыд" рассказывает о войне. Он вызывает ужас. В нем — и убийство, и

предательство, но нет ничего, сравнимого с Достоевским. Ничего, что есть у

Достоевского о том и другом, мы здесь не найдем. Речь здесь прежде всего о том, что

всякий добрый человек — слаб, он не может себя охранить и защитить, и что если он

вдруг оказывается к этому способным, то есть становится сильным,— он превращается

в негодяя. И тогда он может уже защитить и себя, и свою жену, но она уже его

презирает. И все у них уже по-иному, и он очень даже просто бьет ее по лицу, а она

смотрит на него, стоя навытяжку. Как это ни удивительно. Однако он уже больше не

человек, и он сам это чувствует. В качестве достойного любви, доброго, но слабого

человека он никому не был нужен. Все

102

это — живое доказательство того, что добро пассивно, а зло активно. Как только он

пытается трансформировать себя в направлении, которого от него ждет его любимая, он тотчас превращается в свою противоположность...»

Тема былых советских студенческих диспутов — «Добро должно быть с кулаками!» Нет, добро с кулаками моментально трансформируется в зло, независимо от

воли носителя «кулаков». Активизация человека и человечества вовне, в зону

перманентной психической экспансии, выдвижение и возведение активности, темпов, эффективности, успешности, агрессивности в добродетель ведет (и привело) с

неизбежностью к невероятному умножению зла, независимо ни от каких

концептуально-идеологических обоснований этой экспансивности. Стирание с земной

«человеческой коры» пассивности (кротости, неспешности, медлительности, созерцательности, молитвенности, медитативности, недеяния, безразличия к успеху и

успешности) ведет к автоматическому уничтожению анклавов и ритмов добра. Это

совершенно очевидно. Как очевидно и то, насколько ослеплен-но-претенциозны наши

бесчисленные программы, концепции, институты и целые идеологические движения, действующие под эгидой воинствующего добра. Удивительно ли, что наша

цивилизация, где почти каждый считает себя «деятелем во имя добра», стремительнейше и ко всеобщему искреннему изумлению летит в тартарары.*

Ибо добро живет в глубоких колодцах тишины и покоя, уединенности и

молчаливости, смиреннейшего созерцания сущего, к которому и прикасаться-то

следует бережно, в ритмах младенчествующего детства. Такова земная онтология

добра, сам его корень.

Так живет Андрей Рублев у Тарковского, так живут почти все его другие

протагонисты в последующих картинах. Так живут ритмы и иррациональные

структуры его визуальной пластики. Они в глубочайшем онтологическом «пассиве».

Конечно, речь не идет у Тарковского об атараксии, речь идет о социально-прагматической, внешне-материалистической пассивности, не о пассивности

внутреннего деянья. Ибо сфера активности добра — внутренний ландшафт и

внутренняя пространственность. Откуда и является рублевская «Троица» и

102

потрясающий «Спас». Величайший внутренний покой и гигантская тайная сила

свеченья.

Речь идет не о разрыве связей с внешним миром деяний, но о том, чтобы не

позволять ему доминировать. Импульс добра идет из иррациональных глубин

человеческой тишины и великого покоя. И этот колодец, этот

* Так разве мы теперь не знаем, откуда пришел и приходит сатана и в чем его

искушающий центр? И почему современная экономика — параноидальна? И что есть

«империя зла» и что есть «царство добра»? И почему чудовищна современная эстрада

и современный секс, заменивший великую пассивность любви? И почему был столь

бесценен застенчивый эрос России и почему духовидец Рильке мечтал поселиться в

русской деревне? И почему царствие Андрея Рублева, Серафима Саровского, равно как