большого человека**, а я удивилась,

потому что хотела сама быть созидателем. В 14 лет я писала: "Я хочу музыки дикой

и властной, / Я хочу жизни широкой, опасной, / Я не хочу на земле пресмыкаться, / Я

хочу с вихрями, с бурями мчаться".

Это смешно, конечно, даже стыдно писать это и об этом, но в таком детском бунте

— мысли-то мои, пусть бездарно оформленные,— и заключаются дальнейшие

несчастья: я думала, что хотеть — значит мочь.

Быть приживалкой чужого дарования! Надо иметь дар самоотречения. И насколько

в жизни и в быту он мне свойствен по полному безразличию к тому, от чего я с

легкостью отрекаюсь, настолько я жадна к своему внутреннему миру, и попробуйте

сделать из меня святую! Потому-то я и не смогла бы быть ничьей нянькой и вот

поэтому-то я и не могу никак изменить свою жизнь».

Удивительная самокритичность, особенно для женщины; редкая склонность и

способность к необманному самопониманию. Любить и все же быть неспособной к

саморастворению... Но Андрей Тарковский как раз и считал способность к

растворению в любимом мужчине главным достоинством в женщине, самой ее сутью.

В известной анкете 1974 года он так прямо и написал: «В чем сущность женщины? В

подчинении и самоотречении из любви». Несколько раз его атаковали журналистки по

этому поводу. Вот, например, фрагмент интервью западноберлинскому литературному

еженедельнику «Т1Р» в начале 1984 года. Вопросы задает Ирена Брезна.

65

«Корр. Я глубоко тронута вашими фильмами. Но я не вижу себя там как женщину.

Женщина показана под углом зрения сильного пола. Ее сущность передана только по

отношению к мужчине. У нее как бы нет собственной жизни...

Т. Я об этом никогда не думал — о внутреннем мире женщины. Его было бы

достаточно тяжело выразить, и мне не хочется этого делать. Она, безусловно, имеет

свой внутренний мир, но мне кажется, что он очень соединяется с тем человеком, с

которым ее жизнь крепко связана. Одинокая женщина — явление ненормальное.

Корр. А одинокий мужчина?

Т. Это более нормально. Только в двух моих фильмах выступает "явно женщина"

— в "Зеркале" и в "Солярисе". Но и там ясно, что она зависима. Мир каждого должен

стать общим для обоих. Если этого нет, неизбежны постоянные разрывы и духовная

смерть... Мне кажется в высшей степени странным, если женщина меняет мужчин.

Речь не о том, сколько их было в ее жизни. Дело в принципе — она эти отношения

переживает сродни болезни, страдает. Любовь — это такое всеобщее чувство, которое

неповторимо, простите за банальность. Если женщина считает, что может заново

пережить это чувство, значит, любовь для нее не имеет никакого значения. Может, она

пыталась всегда жить в собственном мире и считала его наиважнейшим, постоянно

пребывая в страхе затеряться в мире чужом. Но тогда ее нельзя воспринимать всерьез.

Вы понимаете, о чем я?»

66

Здесь очень сложный и тонкий анализ, особенно учитывая, что Тарковский

говорит здесь и о своей матери тоже. «Корр. Вы никогда не знали женщину с ее

собственным миром? Т. Я не могу с такой общаться.

Корр. Значит, вы никогда не "растворялись" в женщине?

Т. Я не делаю этого никогда, потому что прежде всего я мужчина.

Корр. Вы "ограждаетесь" от вторжения любви?

Т. Я мужчина, у меня другая природа. Мне кажется, что истинный смысл

женщины — в самоотдаче. И я знаю такие случаи. Корр. Они нечасты..

Т. Да, но это были великие женщины. Я не знаю ни одной, которая кичи-. лась бы

своим собственным миром и тем доказала бы свое величие. Назовите мне хотя бы

одну?

К о р р. Я не смогу.

Т. Невозможно для человека, если он любит, сохранить в себе закрытый мир, потому что его мир соединен с другим. Это симбиоз, превращенный к тому же во что-то еще. Если женщина уходит из такой связки, тогда отношения нарушаются. Она не

может подняться и через пять минут начать новую жизнь... Любовь — высочайшее

добро, которым владеет человек как в материальном, так и в духовном смыслах. Не

случайно, например, что Дева Мария является символом любви, чистоты. И именно

она — мать .Спасителя...

Корр. И все же любовь или есть, или ее нет.

Т. Если ее нет, то вообще нет ничего...»

Из всего этого становится более или менее ясен сложнейший рисунок внутренних

(на тончайшем ментальном уровне) взаимоотношений Андрея Арсеньевича с матерью: героически любящей и трагически одинокой. И совершенно ясно, какой тип женщины

он бессознательно искал для себя: во многом сходный с материнским, и все же с

одной-единственной «маленькой», но серьезнейшей поправкой.

У интеллигентной женщины в новейшую эпоху есть соблазн — стать кем-то для

того, чтобы через это убить как бы двух зайцев: обозначить свою значимость для

социума и стать «равноправным партнером» мужчине «в браке». Однако через этот

соблазн она и становится как раз существом «затверделым», то есть нерастворимым в

66

пластике семейного двуединства: она уже, не заметив того, отдает свою сущность (т. е.

сердце) социуму, растворяется в нем. В незначительной степени это касается М. И.

Вишняковой, заметившей черты этого процесса на стадии невиннейше-мечтательной: хранившей в глубинах души мечту о даровании художника, и уже одно это, оказывается, мешало ей стать «Эккерманом при Гёте». С изумлением слушала она мечту Тони

Бохоновой, уведшей ее мужа, «стать правой рукой большого человека», чувствуя

чужесть себе таких желаний, понимая, что — «я не смогла бы быть ничьей нянькой».

Как сухо и иронично. И между тем утратила мужа, искавшего «правую руку» и

«друга», и стала нянькой сыну и дочери. Впрочем, в том-то и суть, что все же не

нянькой — любяще-строгой матерью-северянкой.

67

Мужчина, особенно молодой, юный, конечно же, почти неизбежно проходит

стадию увлечения «женщиной, равной ему», женщиной с задором, с творческими

амбициями. Сама эта ее «независимость», идущая из соблазна самой быть центром

«демиургических энергий», на мужчину действует как оригинальная форма кокетства

либо недоступности, даже своего рода «целомудрия». Однако на поверку подобные

отношения оказываются сплошным диспутом, в котором мужчине достается весьма

нелепая роль. Женщина с «творческим задором» либо с задором социального самоутверждения («карьера») оказывается неспособной к растворению в муже (1 + 1 = 1, формула, начертанная «сумасшедшим» Доменико в «Ностальгии» на стене своего

дома), и, следовательно, брак оказывается фиктивным; есть двое мужчин, в семье нет

женщины.

И в конце концов мужчина вынужден понять тупик и тщету современной

апокалипсисной игры в «равенство полов», являющейся на самом деле грандиозной

войной полов, и попытаться найти свою Сольвейг, ежели такая сохранилась. Кстати, в

дневнике 70-х годов у Тарковского есть запись о большом впечатлении, которое на

него произвел ибсеновский «Пер Гюнт»; пьеса действительно мощная и совершенно не

устаревшая.

А в октябре 1986 года, то есть уже на смертном ложе, размышляя в дневнике о

главной теме: драма разрыва человека между двумя видами верности — эгоистической

своей плоти или значительно более вневременному в себе духу,— Тарковский писал:

«Способна ли в человеке победить его духовная сущность в тех случаях, когда речь

идет не о грехе, а о верности Духовному? Если неверность духовная еще не грех <...> Петрарка, Лаура, Сольвейг. Возможны или нет в наше время? Время слишком

материальное для того, чтобы опираться о Веру, как о камень».

Сольвейг не просто выступает здесь для Тарковского олицетворением любви к