минутой раньше лежал Андрей... Мы хоть и сами пережили неспокойную ночь, отнеслись, в общем, с недоверием к такому рассказу. Андрей снова и еще серьезнее

уверил нас, что все это было на самом деле лично с ним. У него хватило ума не

спорить с нами, убежденными материалистами, и разговор перешел на другую тему.

Тарковский любил все таинственное и необъяснимое. У него с детства набралось

много историй о знамениях, гаданиях и пророчествах. Начав с семейных, деревенских

и таежных чудес, Андрей и потом серьезно интересовался непознанной, таинственной

стороной жизни. Со временем тайна стала важнейшим компонентом его творчества...»

Тут надо заметить, что тайна в виде «мистических историй» была, конечно, внешне-декорационной стороной мироощущения Тарковского, что хорошо видно в

экзотической фигуре почтальона Отто в «Жертвоприношении», коллекционера

странных событий и необъяснимых стечений обстоятельств. Отто, несомненно, чуток к

мистическому, пролеты ангелов он иногда ощущает подобно самому Тарковскому, тоже собирателю мистических историй, о чем знали друзья и домашние. Однако

Тарковский владел гораздо более редким и могущественным «мистическим» дарова-нием — он ощущал и транслировал тайну самого малого и самого обы

денного, лежащего у всех под ногами, у порога, возле околицы, здесь — возле носа, возле ног, рядом со взором, рядом с твоим слухом, осязанием и телом. Именно эту

тайну духоносности вещества его фильмы и излучают каждым своим «атомом», а не

какими-то там «таинственными сюжетами», которых зачастую попросту нет. Но

каждый кадр его картин загадочно сакрален, и тем более, чем обыденнее предмет, оказавшийся предметом «магически-космического» созерцания автора, изначально

живущего в таинстве медитации, то есть плывущего в этом мире как в полнейшей

неведомости.

63

И когда Андрей с Мариной совсем-совсем выросли и завели свои собственные

«пейзажные сюжеты», Мария Ивановна продолжала свои летние странствия по лесам и

долам, но уже с внуками. «Однажды в электричке я услышала разговор пассажиров,—

рассказывала Марина Тарковская.— Один из них вспоминал о пожилой женщине, с

которой случайно оказался на теплоходе, идущем по Волге в Москву. Эта попутчица

рассказала ему, как она снимает "дачу" — сначала вместе с внуком они ищут по карте

место, удаленное от больших городов, заводов и фабрик, и обязательно на реке.

Пот<5м она добирается туда и снимает жилье на лето.

— Это была моя мама,— сказала я. И добавила, увидев сомнение в глазах соседа:

— На голове у нее была синяя косынка, и она курила "Север".

Пассажир посмотрел на меня с изумлением — приметы совпадали...

Мама действительно выбирала места поглуше — ее привлекали милые названия

маленьких городов и речек: Выкса, Муром, Судогда, Вянка, Юхоть.

Следуя такому своему пристрастию, весной 1971 года мама сняла "дачу" ни больше

ни меньше как в Оптиной пустыни, в этом знаменитом некогда монастыре...»

Родившись в глухой деревеньке, Андрей Тарковский фактически и всю последующую часть своей летней жизни проводил на природе, а в 1970 году купил дом в

деревне Мясное Рязанской области, который восстанавливал, обустраивал, совершенствовал и любил до самой смерти, уже вдали от России. И во всех своих

зарубежных интервью неизменно признавался, что ощущает родиной не Москву, где, казалось бы, прожил большую часть жизни, а русскую деревню на Рязанщице.

И поскольку совершенно несомненно, что главная тема кинематографа мастера —

ностальгия по неизреченной родине, а эта родина для Тарковского — космически-сакральная первооснова сущего, то ясно, каким фундаментальным «мистическим»

основанием явилась для него природная укорененность, растительно-водная и

ментальная единосущностность, ощущение своей «иномирной» слитости с «сердцем»

ветров, трав, дождей... И потому — низкий поклон Марии Ивановне от российских

кинозрителей.

«...Мама была равнодушна к одежде,— вспоминает М. Тарковская.— В молодости

носила то, что присылала ей бабушка. А после войны мы с Андреем уже не видели

маму хорошо одетой. Она считала, что не имеет права тратить на себя деньги и

одевалась в случайные вещи. Мама была блон

64

* Как и вообще полярность «инь» и «ян», которую он умел выявлять в единстве, будучи, скажем, и интеллигентно-утонченным, и, если нужно, брутально-решительным; внимательно вслушивающимся в человека и высокомерно-насмешливым — в зависимости от «интуиции момента». Ценные наблюдения есть у А.

Гордона: «К так называемым простым, деревенским людям Андрей относился без

всякой идеализации на манер

** «"Я простила Арсению Тоню, потому что это была любовь",— скажет потом

мама. И еще — Тоня была добра. Она с самого начала хорошо к нам относилась и

часто напоминала папе, что из полученного гонорара надо дать детям — ведь мама не

подавала в суд "на

XIX века. Он был умным, наблюдательным человеком и никогда не задавался

риторическими вопросами, почему это подвыпивший пастух подстрелил летом лису

или почему он ночью браконьерствует на реке. Условия жизни того времени, история

страны были ему ясны во всей сложной и жесткой очевидности. С людьми он

разговаривал просто, серьезно, на равных, но каждого <словно бы> видел насквозь...»

64

алименты". После того, как папа ушел к Озер-ской, мама и Тоня подружились. Их

роднило многое, в том числе и любовь к папе, которого они одинаково понимали и

чувствовали. Теперь они обе жалели его» («Осколки зеркала»).

65

динка, с густыми длинными волосами, со спокойными серыми глазами, с нежной

кожей. Мария Сергеевна Петровых говорила, что в молодости у мамы было "лицо как

бы озаренное солнцем". Но эта озаренность быстро погасла. Есть пословица — каждый

кузнец своего счастья. Мама была плохим кузнецом. Она не умела устраиваться в

жизни и как будто нарочно выбирала для себя самые трудные пути. Она не вышла

второй раз замуж, она пошла работать в типографию с ее потогонными нормами, она

не поехала в эвакуацию с Литфондом — и все потому, что не могла кривить душой

даже перед собой. Казалось, что в жизни ей ничего не нужно — была бы-хчашка чая с

куском хлеба да папиросы. Вся ее жизнь была направлена на наше с Андреем благо...»

Что касается «трудных путей», то тут, пожалуй, сын наследовал матери, равно как

наследовал характером — чаще закрытым, чем открытым; характером

максималистским, не способным к компромиссам. А вот что касается равнодушия к

одежде — все наоборот: словно в наверстывание упущенного матерью Андрей остро

ощущал свой пластический и цвето-колористический образ в пространстве и всегда

спонтанно держал его на высоте, на некоем острие. Вообще оригинальное сочетание

полярных тенденций в характерах отца и матери ему было очень свойственно.*

Марина Арсеньевна приводит фрагмент из материнского дневника, который, как

она считает, во многом объясняет ее одинокую судьбу. Восприятие Тарковским-женщины во многом шло от восприятия матери, поэтому вчитаемся в этот отрывок.

«...Я теперь поняла в чем весь кошмар: я — "натура" творческая, то есть у меня есть

все, что должны иметь творческие люди — и в отношении к окружающему, и

способность обобщать, и умение процеживать, и, самое страшное, требования к жизни, как у "творца". Не хватает одного — дарования — и вся постройка летит кувырком и

меня же стукает по макушке, а требования мои никогда не смогут быть удовлетворены, потому что они мне не по силам. Т. (Тоня, Антонина Бохонова.— М. Тарковская) когда-то мне сказала, что она мечтала быть другом, правой рукой какого-нибудь