Мария Ивановна, дабы вырастить и дать сыну с дочерью воспитание и образование, порой буквально билась как рыба об лед. Эта метафора оживает в воспоминаниях

Марины Арсеньевны: «...Мы (она с братом. — Я. Б.) помнили самое страшное. Ранняя

весна 1942 года. На Волге ледоход. Солнце, резкий ветер. Весь городок Юрьевец, куда

мы эвакуировались, высыпал на берег ловить плывущие по реке бревна — надо было

как-то отапливаться. Мама прыгает по льдинам, достает бревна, мы с берега помогаем

их вытаскивать. И вдруг на наших глазах она проваливается под лед, на какое-то

мгновение исчезает среди громоздившихся друг на друга льдин и ледовой каши...»

«Война разделила нашу детскую жизнь на две неравные половины. Было короткое

"до войны", которое смутно вспоминалось как что-то прекрасное, но малореальное, и

было тревожное, неуютное настоящее.

В середине мая 1941 года мама перевезла нас с бабушкой в село Битюгово на реке

Рожайке, где мы должны были провести лето. Там нас и застала война (Андрею тогда

было девять лет, мне — шесть). Сразу появились новые слова: налет, бомбежка, военная тревога. Местные жители рыли окопы. Вскоре мы вернулись в Москву.

Взрослые говорили об эвакуации. Мама соглашалась ехать только из-за нас, детей. Она

не захотела эвакуироваться с семьями писателей в Чистополь. Мы уехали в Юрьевец

на Волге. Там за бабушкой была забронирована комната, оставались кое-какие

знакомые. Там должны были еще помнить врача Петрова, маминого отчима.

В Юрьевце нас ждала суровая жизнь эвакуированных. Мама долго не могла

устроиться на работу. Жили на половину папиного военного аттестата

59

59

(вторая половина принадлежала его матери и жене, которые жили тогда в

Чистополе). Была еще мизерная бабушкина пенсия. Спустя какое-то время мама стала

работать в школе. Питались мы в основном тем, что удавалось выменять на рынке или

в окрестных деревнях. К дальним походам мама готовилась заранее — подбирались

вещи для обмена, бабушка шила из плюшевых занавесок детские капоры. Если дело

было зимой, то мама увязывала барахло на санки и пешком, через замерзшую Волгу, шла его менять. Уходила она обычно на несколько дней, ночевала по деревням.

Ночевать пускали, кормили чем бог послал...

В один из таких походов были выменяны на меру картошки (мерой служило

небольшое прямое ведро) мамины бирюзовые сережки, которые в свое время привезла

из Иерусалима бабушкина родственница. В конце прошлого века она поехала туда

поклониться гробу Господню, а заодно попросить для себя благословения в монастырь.

Но вместо этого ее благословили на брак с врачом местной православной колонии

59

греком Маза-раки. После его смерти тетка Мазараки вернулась в Москву к своей

племяннице, бабушкиной матери. Привезенные ею золотые серьги с вы-гравированными на них изречениями из Корана спустя годы оказались в заволжской

деревне.

Случай с серьгами вошел в фильм "Зеркало", но их романтическая история осталась

за кадром»:

«Летом сорок третьего года мама получила долгожданный пропуск в Москву. Во

время эвакуации она ежемесячно высылала деньги за квартиру. Это помогло нам

вселиться на нашу довоенную жилплощадь на Щипке. Остаток лета мы с Андреем

провели в пионерском лагере в писательском поселке Переделкино, а с осени мама

оформилась сторожем при даче, где летом находился лагерь. Это двухэтажная

деревянная дача, в которой жил до своего ареста писатель Бруно Ясенский. В

предвоенные годы там был детский сад, потом пионерский лагерь, а сейчас — Дом

творчества писателей.

Мы занимали крохотную комнату с кирпичной печуркой (остальные комнаты не

отапливались). Сохранилось боковое крылечко, которое вело к нам. По соседству были

дачи Инбер, Тренева, Павленко, подальше — Фадеева. С сыном Фадеева, Сашей, Андрей играл в "солдатики". Рисовались или вырезались из книг и журналов фигурки

солдат разных стран и эпох, наклеивались на плотную бумагу, отгибалась подставка.

Андреевы солдатики хранились в папиросной коробке из-под "Казбека". Ребята, сидя

за столом или лежа на полу, дули в спины своим солдатам, те двигались навстречу

друг другу, сшибались, один падал и брался в плен, а победитель продолжал войну.

Армия нуждалась в пополнении, Андрей, будучи необычайно азартным, метался в

поисках резервов. Случайно он напал на золотую жилу. На чердаке инберовской дачи

нашел целую груду книг. Из них-то и начало активно пополняться его войско. Это

были отборные красавцы преображенцы и семеновцы, солдаты времен крымской и

японской войны, средневековые рыцари, конные и пешие. Возвра

тясь после войны на свою дачу, Вера Инбер жаловалась знакомым писателям, что

какие-то варвары испортили ей книги.

История с игрой в солдатики всплыла в памяти, когда я увидела в "Зеркале"

старинный том с репродукциями. Сцена снималась в Переделкино у той же

литфондовской дачи, где мы жили после эвакуации».

Эта мужественная женщина, мечтавшая о литературном поприще, но смиренно, ради исполнения материнского долга вошедшая в «монашескую келью» корректора, обладала ценнейшим качеством, бесконечно благодетельным для формирования

«космизма» и «пантеизма» Андрея Тарковского,— она любила природу и каждое лето, с весны по осень, проводила с детьми в деревеньках и на дачах Подмосковья, а то и

чуть далее. Это было для Андрея время мощнейших и глубиннейших впечатлений, безусловно, питавших пластику и мистику его фильмов.

«У мамы было твердое жизненное правило: что бы ни происходило, как бы туго ни

приходилось, детей необходимо вывозить на лето из города,— вспоминает Марина

Тарковская.— Каждое лето обязательно мы выезжали в деревню. Сначала жили там с

мамой, когда были совсем маленькие, потом с бабушкой, а после войны одни. Были

деньги — нанималась машина (обычно это был грузовик). Чаще денег не было. Тогда

тащили на себе одеяла, подушки, посуду и прочий скарб.

Весной 1935 года друг наших родителей Лев Владимирович Горнунг, а попросту

дядя Лев, повез их на станцию Тучково Белорусской железной дороги, чтобы помочь

снять на лето дачу. Они пешком пришли в деревню Игнатьево. Там снять ничего не

удалось, но в деревне сказали, что на хуторе у Горчаковых еще "не сдадено". Показали, как идти — по краю оврага, потом наискосок через поле. В соснах стоял деревенский

60

дом. Огород, несколько яблонь, сенной сарай, маленький пруд. Невдалеке —

небольшая родниковая речушка, впадающая в Москва-реку.

Тихо, красиво. Договорились с хозяевами и жили у них несколько летних сезонов.

Каким-то образом ликвидация хуторов и отрубов, проводимая вместе с

коллективизацией, пощадила хутор Горчаковых, дом был перевезен в деревню только в

1938 году. На его месте и сейчас видны остатки фундамента, заросшие крапивой и

малиной, да ямы, где был когда-то пруд.

На хуторе мы были окружены природой, вернее, погружены в нее. Это, пожалуй, самое главное. Мы купались в холодной речке, бегали почти голые, босые, становились крепче и здоровее. Но незаметно, с маминой помощью, мы постигали

глобальную красоту природы и прелесть ее подробностей: нежные розоватые цветы

брусники, коричневато-красные головки кукушкина льна, серые прошлогодние листья, пронзенные стрелками молодого ландыша... Этот мир был обитаем: птицы, бабочки, муравьи. Пауки в центре безукоризненной паутины... А как было интересно наблюдать

за жизнью весенних лесных луж!

"Мама, там кукушка!" — эти слова, процитированные в "Ивановом детстве", сказал

трехлетний Андрей в первое лето на хуторе.