счастлив. Потому что для огромного количества людей жизнь нынче не представляет

никакой тайны... И если вы видите тайну, глядя кинофильм, значит, мне удалось

выразить свое отношение к жизни. Потому что нет более глубокой, таинственной и

более критической тайны, чем тайна нашего существования. И если все... многие так

будут думать, то жизнь изменится».

Я думаю, если бы окружавшие Тарковского люди чувствовали, что его жизнь —

огромная тайна и для них, и для него самого, то, несомненно, его взаимоотношения с

этими людьми были бы намного более взаимно творческими и счастливыми. Потому-52

то, собственно, написание биографии — вещь на самом деле невозможная, и

максимум, что может биограф (кроме указания на даты и географические пункты),—

это подвести читателя к тем важнейшим точкам (или анклавам) тайны, которые

доминантны в творчестве героя книги. Обозначить структурные параметры узловых

тайн, о которых на самом деле мы можем лишь догадываться, строить более или менее

беспочвенные или почвенные гипотезы.

Для Андрея, а затем Андрея Арсеньевича, отец неизменно был таинствен (как

Версилов для Долгорукова), отец хранил тайну самого себя, которую нельзя было до

конца раскрыть. Тайна не поддаётся раскрытию, но утомленные тайной мы можем

однажды придумать ей некое поверхностное

рациональное «объяснение», дабы мочь снисходительно похлопать человека, переставшего быть таинственным, по плечу. Так и поступает заурядное большинство.

Сильный же человек неисчерпаем в созидании тайны другого лица, как и своего

собственного. Большинство знали Арсения Тарковского как «шармёра», неистощимого

выдумщика и острослова, любителя оживленных литературных «салонов», человека

отчасти богемного склада. То есть одна из «тютчевских» доминант была у всех на

виду. Но была и вторая «тютчевская» доминанта. В своих воспоминаниях С. Митина

приводит, в качестве эпиграфа, стихотворение Б. Кенжеева «Памяти Арсения

Тарковского»:

Пощадили камни тебя, пророк, в ассирийский век на святой Руси, защитили тысячи

мертвых строк, перевод с кайсацкого на фарси.

Царь хромой в изгнании. Беглый раб, утолявший жажду из тайных рек, на какой

ночевке ты так озяб, уязвленный, сумрачный человек?..

Изумленная тем, как Кенжеев, не знавший Тарковского лично, сумел понять «его

сумрачное, скорбное одиночество — человеческое и поэтическое», С. Митина пишет:

«Судьба подарила мне радость многолетнего общения с А. А. Тарковским... Но то, что

так отчетливо увидел и так "крепко" выразил живущий ныне в Канаде поэт Бахыт

Кенжеев, я ощущала редко и только интуитивно: очень мало было в облике и

повседневном поведении Арсения Александровича такого, что давало бы повод для

подобных прозрений... Обычно блистательно остроумный и артистичный Таркор-ский, общий любимец и превосходный рассказчик, постоянно окруженный в Домах

творчества стайками поклонниц и поклонников, умевший смеяться по-детски, до слез, при непосредственном общении напрочь заслонял от постороннего взгляда столь верно

угаданного в нем Б. Кен-жеевым "пророка", "царя в изгнании", "беглого раба",

"уязвленного, сумрачного человека"».

Составляющие этой «сумрачности», столь явственной в образе сына, многомерны.

И Арсению, и Андрею довелось сполна хлебнуть безответной к России любви.

Невозможность «напечататься»: долгое время готовившаяся книга стихов в 1946 году

«рассыпается» в гранках. «Сумрачное» поэтическое подполье. И если учесть, что уже в

пятьдесят лет Арсений Александрович готовился к смерти, а первую свою книжку

увидел в 56 лет, то можно почти все понять в его ощущениях своих связей с социумом.

Да и с кем он дружил? До войны — с Мариной Цветаевой, по одним сведениям, даже

испытавшей пылкую в него влюбленность. После войны — с Ахматовой. Кому из них

Россия воздала прижизненной ответной любовью? Нет, такова уж Россия, и любовь к

ней — та самая, не

53

* Эпиграф всему дневнику он дал такой: «В скуке, когда весь день сидя против

тушеч-ницы, без какой-либо цели записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, что такого напишешь,— с ума можно сойти». Кэн-ко-Хоси, «Записки от

скуки», XIV в.

53

Это первая фраза дневника японского монаха-отшельника, жившего в хижине у

подножия горы, почитавшего творения Лао-цзы и Бо Цзюйи и исповедовавшего стиль

даосско-дзэнской спонтанности, фиксации рукой того, чего хочет сам «гений руки», отпущенной на полную волю.

Тарковский вообще чрезвычайно ценил средневековую Японию, всматривался в

дух средневекового художника, который во многих чертах казался ему идеально-недоступным.

Позднее, в 1974 году, начиная вторую тетрадь своих дневников, Тарковский после

слова «Мартиролог» написал: «Заголовок претенциозный и лживый, но пусть

останется, как память о моем ничтожестве — неистребимом и суетном». Это уже чисто

русский жест «рефлектирующего юродства», жест самоуничижения, преследующий

сам себя. Как это, в общем-то, понятно. Нежелание быть в пафосе заголовка и в то же

время ощущение его неприятной неизбежности. Некая перекличка с судьбой.

54

счастная, обреченная на неразделенность любовь, которая, собственно, как ни

странно, и привлекала Арсения Тарковского, и он сам не понимал, почему. Но, вероятно, это вообще русская тема. Тютчевская тема: «умом Россию не понять».

Многих ли великих сынов Россия любила ответно? Случайно ли Тютчев провел в

Германии двадцать лет жизни? Случайно ли не находил себе «воздуха» в ней

Лермонтов, скрывшийся навсегда в горах и «демонических» облачных полетах

Кавказа? Случайно ли был заточен в своей квартире Чаадаев? А много ли любви

излила страна на Леонтьева, Достоевского, Страхова, Розанова?.. Любивших Россию

до «судорог душевных». Зато как она ласкала тех, кто ее ненавидел, презирал, третировал,— скажем, всю эту «социал-демократическую» камарилью и

«революционную» сволочь... И этот же крест пришлось поднять и пронести Андрею

Тарковскому, свой дневник, начатый им 30 апреля 1970 года, назвавшему «мартироло-гом» — «перечнем пережитых страданий и перенесенных преследований», если

исходить из этимологии слова.* То есть к 38 годам кинорежиссер уже внутренне

ощущал себя в состоянии своеобразной загнанности. Это может показаться странным

тому, кто знает лишь внешнюю сторону сюжета: замечательные кинокартины, признание во всем мире, восторги Бергмана и Антониони, десятки наивысших

фестивальных наград... Да, но все это признание и все эти награды были зарубежными, и вся эта слава была — там, за «кордоном», то есть не бублики, а этикетки или дырки

от бубликов. Здесь же, на родине,— вечный мертвый сезон, за 20 лет «службы» на

Мосфильме 10 лет ожиданий, когда же наконец дадут разрешение снимать, то есть 10

лет безработицы! Да не просто ожиданий — мытарств, бесчисленных унизительных

попыток «выбить» разрешение на очередной фильм. Слава? Но ни на одном внутреннем кинофестивале ни один фильм Тарковского не был показан. И естественно ни

единой награды. Признание у зрителей? Каждый снятый фильм годами томился в

«арестантских чуланах», ибо цензура требовала громадного количества изъятий или

«поправок», на которые Тарковский, как подлинный создатель шедевров, не

соглашался. Нако-

54

нец, когда все же «высочайшее разрешение» на прокат фильм получал, он шел в

паре небольших, чаще окраинно-московских кинотеатров, не имея ни рекламы, ни

объявлений, ни прессы. В губернские города фильмы Тарковского доходили с

большим опозданием и крутились почти из-под полы «очень уж смелыми» отдельными

прокатчиками, влюбленными, по случайности, в кино как вид искусства. Фактически