лет. Он был ребенком. Но культурные традиции, конечно, впитывал в себя. Отец

окончил Брюсовские курсы, был знаком почти со всеми известными поэтами России, и

его, конечно, невозможно представить себе в отрыве от развития русской поэзии, поэзии Блока, Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого. И для меня это

было очень важно! Получилось так, что по существу меня воспитывала мать. Отец с

ней расстался, когда мне было три года. Он скорее на меня действовал в каком-то

биологическом, подсознательном смысле. Хотя я далеко не поклонник Фрейда или

даже Юнга... Отец имел на меня какое-то внутреннее влияние, но, крнечно, всем я

обязан матери. Она помогла мне реализоваться. Из фильма («Зеркало».— Я. Б.) видно, что мы жили, в общем,

44

Ст а л к е р, или Груды и дни Лндрея Тарковского

44

очень тяжело. Очень трудно жили. И время трудное было. Когда мать осталась

одна, мне было три года, а сестре полтора. И нас она воспитывала сама. Всегда была с

нами. Второй раз она уже не вышла замуж, всю жизнь любила нашего отца. Это была

удивительная, святая женщина и совершенно не приспособленная к жизни. И вот на

эту беззащитную женщину обрушилось все. Вместе с отцом она училась на

Брюсовских курсах, но в силу того что у нее уже был я и она была беременна моей

сестрой, она не получила диплома. Мать не сумела найти себя как человек, имеющий

образование, хотя я знаю, что она занималась литературой (в мои руки попали

черновики ее прозы). Она могла бы себя реализовать совершенно иначе, если бы не то

несчастье, которое на нее обрушилось. Не имея никаких средств к существованию, она

стала работать корректором в типографии. И работала так до самого конца. Пока не

получила возможности выйти на пенсию. И я просто не понимаю, как ей удалось дать

нам с сестрой образование. Причем я кончил школу живописи и ваяния в Москве. За

это надо было платить Деньги. Откуда? Где она их брала? Я кончил музыкальную

школу. Она платила учительнице, у которой я учился и до, и во время, и после войны.

Я должен был стать музыкантом. Но не захотел им стать. Со стороны можно сказать: ну конечно были какие-то средства, раз человек из интеллигентной семьи, это

естественно. Но ничего естественного в этом нет, потому что мы ходили буквально

босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас ее не было. Зимой я носил валенки

моей матери. В общем, бедность — это не то слово. Нищета! И если бы не мать... Я

просто всем обязан матери. Она на меня оказала очень сильное влияние. Влияние даже

не то слово. Весь мир для меня связан с матерью. Я даже не очень хорошо это

понимал, пока она была жива. И только когда мать умерла, я вдруг ясно это осознал. Я

сделал "Зеркало" еще при ее жизни, но только потом понял, о чем фильм. Хотя он вро-44

де бы задуман был о матери, но мне казалось, что я делаю его о себе... Лишь позже я

осознал, что "Зеркало" — не обо мне, а о матери...» Каждый раз в такого рода

интервью Тарковский словно бы опасался, как бы не приписали «отцовскому

воспитанию»

его

кинематограф,

не

заметив

прямо

противоположного

фундаментального факта: его вырастила мать — удивительнейшее существо, своего

рода русская Сольвейг, а отца он скорее воспринял генетически, а затем уже

сознательно-активно, начиная с подросткового возраста. Культурный и поэтический

космос отца был явлением фактически рукописным и устным, то есть приватным, не

общественным. Отец был мало кому известным переводчиком мало кому известных

восточных поэтов, а как оригинальный поэт был известен в очень узких кругах, и

потому ясно: сын любил отца, а не культурную личность, и этого отца в качестве

удивительной, вызывающей восхищение и чувство тайны личности он должен был

открывать сам, на свой собственный страх и риск. И это тем более было ему

необходимо, что посредством «генетико-биологического» проникновения в космос

Арсения Тарковского, прямого наследника тютчевской линии в русской по

эзии, Андрей Тарковский почувствовал и чувствовал всю жизнь русский XIX век и

начало XX как свою собственную культурную реальность. Отец был его сталкером, быть может сам о том не ведая. Это тем более существенно, что по счастливейшей для

Андрея «случайности» его отец был уникальнейше пластически вписан в две

фундаментальные земные координаты: в род и в духовную традицию, которую он сам

назвал традицией Книги.

Сколько бы ни находилось параллелей меж творчеством отца и творчеством сына, сколько бы метафизических и поэтических мотивов ни перекрещивалось, я остаюсь

при глубочайшем убеждении, что эти миры синхрон-но-генетичны, спонтанно-параллельны, что они выросли, как два родственных цветка на одном поле. И когда в

поздних интервью Арсения Тарковского, которых очевидно не читал Андрей

Арсеньевич, я слышу фундаментальные идеи и интуиции последнего, то для меня это

поразительный факт синхронного саморазвития организмов из единого духовного

поля, а не факт воспитания кого-то кем-то.

Фундаментальная идея Тарковских: служение духу. В интервью, данном А.

Хворощану в 1983 году, Арсений Александрович говорил: «...Трижды повторяю: дух

человеческий, органически претворенный в художественную мысль, в ритмическое и

образное движение стиха, в пластическую его выразительность — вот соль поэзии, ее

сердцевина и суть. Самый большой грех поэта — когда он поэзию превращает в

"литературу". При этом неизбежно отмирают обильные, питаемые живительными

соками корни поэзии. Поэзия же нужна душе как хлеб, как воздух, как земная опора и

небесная твердь. Она тождественна в лучших своих образцах деятельному

самопознанию духа, и в этом ее смысл, ее зерно...» Подчеркнутая, явно «гегельянская», формула есть не что иное, как внутренняя атмосфера кинематографа Тарковского, который, кстати, и Баха, и Леонардо, и Шекспира, и Льва Толстого называл поэтами, универсализируя поэтическое пространство, включая туда и настоящий кинематограф.

Так что с отцом он занимался, по его понятиям, одним делом. И себя он часто называл

не кинематографистом, а тем, кто работает в русле русской духовной традиции.

Превращение в «литературу» поэзии, все еще остающейся в лучших своих образцах

медитацией «по направлению к духу», стало ныне делом столь же обыденным, сколь и

практически незаметным. Дух утеснен на задворки, и материальная сторона слова

вышла на первый план, саморазворачиваясь и саморазрастаясь, наподобие некой

инопланетной плазмы из американских телеужастиков. Высокий и весьма утонченный

пример превращения «поэзии в литературу» — творчество Иосифа Бродского, для

которого поэтический язык есть самостоятельная внеположная сила, использующая

45

поэта (вселяющаяся в него наподобие все той же таинственной энергии

«инопланетного» происхождения) в только ей самой известной цели. Язык пользуется

поэтом, а последний является орудием поэтического языка саморазрастания, 46

трансформации и мутации. Есть лишь некий загадочный материальный монстр-язык, и поэт фактически обслуживает эту фабрику по симуляции языком своего

виртуального всемогущества. Однако выпущенный «на свою собственную свободу»

материальный субстрат речи, в том числе поэтической, превращается в

самодовольного, самовлюбленного и притом тонкого демагога. Не случайно, что

колоссальное влияние поэтики Бродского на русскую поэзию выразилось, в том числе, и в необыкновенном упадке поэтического этоса, и в безудержно изощренных

имитациях всех видов изысков: дурная бесконечность виртуальных, чисто

«литературных» конструкций, не обеспеченных реальным духовным опытом поэтов, темпоритмами того «религиозного страдания», без которого ни о какой духовной