«...Тяпус до сих пор ничего еще не видел в Париже. У Ларисы нет ни секунды
времени, она вертится как белка в колесе. Обо всем — домашние работы и уход за
мной — должна беспокоиться она сама, так как у нас нет денег, чтобы нанять
помощников. Лечение ужасно дорогое, да еще квартира. Да к тому же жизнь в Париже
вовсе не дешевая. Я забочусь о ней. Насколько хватит еще ее сил?» (22.01.86.)
«...Я знаю, что мне в лучшем случае предстоит медленное умирание, и мое лечение
— лишь продление этого срока. Лара, конечно, верит в чудо. Она терпелива и
внимательна как никогда прежде; понимает, что у меня дол
301
жен быть свой покой, несколько приятных минут, которые бы облегчили эти
тяжелые, мрачные дни. Болезнь делает человека эгоистичным и раздражительным. Я
301
часто ее обременяю, впадаю в истерику, осознавая, однако, всю несправедливость своего поведения. Нелегко жить под одной крышей со смертельно больным, а для нее это
особенно тяжело, если вспомнить обо всех трудностях и печальных часах нашей
прошедшей жизни. Однако она сносит все терпеливо, без ропота; ей не нужно
объяснять все эти вещи!!!» (31.03.86. Париж.)
Завершив «Жертвоприношение», он продолжает разрабатывать проект «Святого
Антония». Лариса Павловна снабжает его книгами по этой теме. Он перечитывает, например, Флобера. Много читает, размышляет.
Выписка из Василия Великого о любимице Тарковского — воде: «Нужно быть
таким как вода. Она течет, не зная преград. Ее останавливает плотина, она прорывает
плотину и течет дальше. В четырехугольном сосуде она четырехугольна, в круглом —
кругла. Потому-то в ней нуждаются больше, чем во всем другом, и она сильнее, чем
все остальное».
Тарковского трогают знаки внимания к их семье. Анатоль Дюмон предоставляет им
трехкомнатную квартиру. Французский комитет по воссоединению семьи организует
ретроспективу фильмов мастера. В марте в церкви святой Мадлены в Париже
состоялся концерт в честь Андрея Тарковского, имевший большой успех. Были там и
представители культурных властей, и знаменитые музыканты, и журналисты.
Тарковский не смог пойти, были Лариса Павловна с сыном. После концерта многие
подходили к ним, выражали сочувствие и поддержку. Был на концерте и боготворимый
Тарковским Брессон, передавший коллеге кассету с концертом Баха.
Впрочем, Брессон с Шарлем де Брантом приходили к ним и на блины. В дневнике:
«Брессон был воистину обворожителен, мы разговаривали очень взволнованно. <...> Сколь многие из нас, режиссеров, работают все же с помощью ловких приемов и
трюков... Им недостаточно, что есть кино, им нужно из этого сделать нечто еще более
значительное. Это как с поэзией. Уже более недостаточно, что есть Пушкин, нужно
уже что-то новенькое. Брессон же... именно гений. Но если он стоит на первом месте, то следующий режиссер — лишь на десятом, пропасть действительно колоссальна. В
нем нет ничего ненужного, излишнего. Нет, человек без культуры никогда не сможет
делать фильмы, никогда».
Навещали Тарковского многие. Дорогим гостем, как всегда, был Кшиштоф
Занусси. Хотел встретиться, будучи в Париже, Анджей Вайда. Французский режиссер
Крис Маркер, снимавший приезд Андрея и Анны Семеновны и встречу семьи, как-то
привез подарок от Анатоля Дюмона — наушный плейер, чтобы Тарковский мог
слушать в постели любимого Баха.
Однажды он записал в дневнике: «Сколько у нас ошибочных и неверных
представлений о людях (о французах, неграх и об отдельных индивидах). Кто к нам
отнесся лучше, чем французы? Дали нам гражданство, квар
302
* Из воспоминаний Георгия Владимова: «И еще одно, последнее — о коллегах. Он
дважды и трижды возвращается к ним и говорит уверенно, что я этих людей знаю. Да, знаю. И над засыпанной парижской могилой хочется мне назвать поименно тех, кто не
только не защищал своего собрата, но годами занимался глупым и злым делом —
спасал художника от его дара, от его тайной свободы... Но — не стану этого делать, не
нарушу воли покойного, все им простившего, отмахнувшегося от них: "Ну да Бог с
ними!"» '
302
тиру, комитет собирает деньги и оплачивает все, в том числе и пребывание в
клинике. Там работает темнокожая медсестра, так она просто ангел; всегда улыбчива, готовая оказать услугу, всегда внимательна и любяща.
302
Нам следует менять наши представления. Мы не видим, но Бог видит. И он учит
нас любить ближнего. Любовь преодолевает все — и в этом Бог. А где нет любви, там
все идет прахом.
Я вообще уже не вижу и не понимаю людей, я предубежден против них и нетерпим.
Это отнимает душевные силы и взбаламучивает душу».
На этом фоне всеобщего участия, особенно французов и итальянцев, Тарковский
весьма болезненно и горестно отмечал немоту и глухоту России. 16 февраля: «...В
Москве уже все узнали о моей болезни, однако нам, как и прежде, никто не звонит и, за
исключением двух или трех человек, никто не заходит. И быть может это и хорошо, я
давно уже всех их вы-• бросил из памяти. Должно быть звучит странно, но я не
ощущаю ни потери, ни печали...».
Однако на самом деле он, конечно же, ждал звонков из России. Через два месяца, в
день своего рождения: «Как и прежде из Москвы звонков нет, нет и визитеров...» Это
недоумение у Ларисы Павловны осталось и спустя десять лет после смерти мужа. В
одном из московских интервью: «Но самое горькое было, когда Андрей заболел — не
было ни одного звонка или письма от друзей! Только Никита Михалков как-то привез
и передал ему икру, да Сережа Соловьев прислал письмо и иконку с благословением
его бабушки, я положила ее Андрею в гроб... Андрею ведь и в выпуске фильмов
помогали не коллеги, а люди, которые были вне "конкурса зависти" и амбиций: Шостакович, Симонов, известные ученые...»
То есть речь опять же шла о своей братии — кинематографической.* И 13 апреля
он выплескивает последний свой финальный монолог на эту быть может одну из
самых болезненных для него как «человека среди людей» тему.
«13 апреля 1986, Париж, ул. Пюви де Шаванн, 10.
...Как часто я бывал необъективен в оценке людей, меня окружавших! Моя
нетерпимость к людям, а с другой стороны моя чрезмерная доверчивость приводили
часто либо к разочарованиям, либо наоборот к неожиданным "сюрпризам". Люди, которых я когда-то принимал за моих друзей, находившиеся близко ко мне, оказывались в действительности попросту жалким ничто; вместо того чтобы
поддержать бедную Анну Семеновну, которая осталась одна с детьми, приняв на себя
общий груз ответственности за Андрюшку и наш дом и сверх того ещё оставшись без
средств
(ибо у нас даже была отнята возможность хоть какие-то деньги посылать семье, и
они были обречены на голодное существование), они, если случайно встречали на
улице Ольгу или Андрюшу, испуганно как от прокаженных убегали от них прочь, и
лишь два или три человека иногда звонили им или наносили короткие визиты. И если
бы не хлопоты и не помощь многих нам еще недавно неизвестных людей здесь, на
Западе, я не знаю, что бы с ними было. Я не могу понять этих людей, потому что с
многими из них мы часто обсуждали мое безвыходное положение. Ведь они знали, что
я в течение семнадцати лет оставался безработным, со всеми следствиями из этого; что
у меня не было никакой возможности реализовать мои идеи. И ведь были и те, кто
клялся мне в дружбе, а затем были сверх всякой меры счастливы, примкнув к
целенаправленной моей травле. Все эти застольные разговоры о свободе личности, творчестве и т. п.— не что иное, как лицемерная болтовня, столь характерная для
