предложения. Он как бы намечал рамки для актера, в которых тот мог свободно

двигаться, при этом передавалось вдохновение. Сама игра в нашем первом совместном

фильме была для меня непростой, потому что я играл характер героя преувеличенно. Я

привык в игре брать как можно больше характера. Но ему не нужно было много

характера, он хотел сохранить тайну, предоставить много зрителю; хотел

подействовать на зрителя, разбудить его любопытство, не определять слишком многое

характером или ситуацией...

Он все время как бы охотился. Он подстерегал не только выражение на лице актера, но и выражение природы. Он мог, к примеру, встать перед стеной, полной знаков и

следов времени,— стеной, которая имела свою историю. Он мог пять, десять минут

недвижно стоять перед ней и находить много таинственных отметин времени Он что-то искал, не знаю что...

Чужестранец, который мне очень близок. Человек, охваченный вечным желанием

создавать мир. Человек, который творил заново дождь, облака, выражение на

человеческом лице. В его присутствии можно было вплотную приблизиться к чуду

299

жизни. И одновременно шутил, смеялся, затевал игры; в нем было много кокетства. Он

любил самого себя, свое тело, свое лицо. Он очень хорошо знал, как выразить самого

себя в ландшафте, потому что он был очень открытым человеком, наивным, как и многие люди искусства. Он в самом деле был человеком творческим и парадоксальным,—

в том смысле, что мог быть одновременно открытым и таинственным, серьезным и

игривым, в нем была особая нежность, он мог как-то по-доброму прикоснуться к

человеку».

Переводчица со шведского Лейла Александер, не расстававшаяся с ним во время

работы над последним фильмом: «...Целый вечер мы слушали лопарские народные

напевы "Jojkar". Хотя пением это не назовешь. Это — пастушьи выкрики, оклики, напоминающие заклинания шаманов. В фильме мы их слышим каждый раз, когда в

воздухе чувствуется приближение чего-то угрожающего и необъяснимого. Мы

слышим этот зовущий, манящий женский голос перед "пророческими обмороками" почтальона Отто и самого Александра, а также перед его апокалипсисны-ми снами.

Я не знаю другого режиссера, который бы с такой тщательностью, чуткостью и

знанием человеческой психики использовал бы звуковые эффекты. Очень часто

говорится и пишется о том, какое особое внимание Тарковский уделял свету, освещению, и очень часто, к сожалению, упускается его совершенно уникальное

отношение к звуку. Андрей не раз указывал на то, что порой даже самые, на первый

взгляд, незначительные

300

звуки имеют сильнейшее воздействие на зрителя, равное визуальному. Дрожание

хрусталя, катящаяся по полу монетка, шелест бумаги, пронизывающий звук

электропилы, вязнущие в глине и сгнившей листве ноги, журчание воды...— все это

фиксируется и остается в памяти зрителя. "Иногда изображение следует за звуком и

играет второстепенную роль, а не наоборот. Звук — это нечто большее, чем только

иллюстрация происходящего на экране". Андрей любил экспериментировать: часто мы

занимались тем, что бросали на пол монетки, слушая разницу в звучании, или лили на

пол всевозможные жидкости — молоко, воду, кока-колу — и с радостью убеждались, что ничего в мире не звучит одинаково! "Учись слушать и слышать звуки: видишь, молоко имеет свой звук, вода — свой. Казалось бы, что естественнее? Но мы не

обращаем внимания. А в кино — это важно. Опять возьми ту же воду. Какая

неисчерпаемая гамма звуков. Музыка да и только. А горящий огонь: иногда это просто

симфония, а иногда одинокая японская флейта. Береза и сосна горят по-разному и

звучат по-разному. В звуке такая же большая разница, как и в цвете..." Я пишу это и

думаю, что ни один человек так многому меня не научил, как Андрей. И это касается

не только кино. Он научил меня по-новому видеть и слышать мир, открыл глаза на

самые простые и обычные явления, за которыми столько тайн...»

Воссоединение и прощание

зяв немедленно, со свойственной ей решительностью и темпераментом, дела

«горящего дома» в свои руки, Лариса Павловна установила контакты с онкологами, поговорила со шведским профессором, исследовавшим Андрея Арсеньевича, затем

связалась с Леоном Шварценбергом, мужем Марины Влади, имевшим репутацию

лучшего онколога Европы. Он посоветовал немедленно приезжать к нему в Париж и

начать лечение. Кшиштоф Занусси предоставил Тарковскому свою парижскую

квартиру. К 10 января больной уже прошел первый курс радио- и химиотерапии. Оба

они с Ларисой Павловной, неизбалованные вниманием на родине, были поражены

всеобщим участием к их горю. Марина Влади дарит два чека на сумму более двадцати

тысяч франков, на текущие расходы. Затем они переселяются из квартиры Занусси в

квартиру Влади. Франция дает им гражданство и обещает государственную квартиру, а

300

также оплату всего курса лечения. Причем все делается стремительно и как бы само

собой. Чувствуя себя в это первое время лечения чрезвычайно плохо, Тарковский не

успевает опомниться, как ему сообщают, что из Москвы прилетают Андрюша с Анной

Семеновной. 19 января он писал в дневнике (слово «Мартиролог» для этого последнего

года подходит уже в новых смыслах физических мучений): «Приехал Андрюша и А. С.

Анна С. совсем не изменилась — только ослабела, ко

301

нечно. Да и с дороги и от волнений устали. На улице бы я Андрюшу не узнал.

Очень вырос — 1 м 80 см. Это в 15-то лет! Хороший, милый, зубатый мальчик! Все это

из области чудес. <...> В прошлую субботу я писал (когда уже была достигнута

договоренность, видимо) письмо на имя посла, а ровно через неделю они уже здесь.

Невероятно...»

Конечно, невероятно, если вспомнить, что четырехлетние усилия ни к чему не

приводили. А сделано было все очень просто: профессор Леон Швар-ценберг написал

письмо Миттерану, президенту Франции, который отправил послание Михаилу

Горбачеву, а тот «приказал выпустить их немедленно». К одру "умирающего у нас

выпускать еще умели.

Тарковский лечится, проходит мучительные процедуры, мучительные их

последствиями. У него помимо проблемы легких продолжаются и все усиливаются

боли в спине. Очевидно, метастазы идут по всему телу, по костям, однако

Шварценберг пытается, вновь и вновь, зарядить семью оптимизмом. Периодически, однако редко, приходят состояния сравнительно неплохого самочувствия, так что

настроение Тарковского непрерывно балансирует между верой в исцеление и

пониманием, что все это — оттяжка перед скорым и неизбежным концом земных

видений. Однако внешне он не давал себе распускаться и каждую минуту, когда боли

отпускали, работал: в начале доделывал «Жертвоприношение», занимался

озвучиванием и монтажом. В парижском дневнике от 24 января: «Сегодня нам

принесли видеоаппаратуру, и пришли все — Анна-Лена (продюсер Анна-Лена

Вибум.— Я. Б.), Свен Нюквист, Михаил и Лейла. Я работал над копией и над

монологами. Потом сократил две сцены — первый монолог Александра (с малышом)

— на 1 минуту 40 секунд — и монолог Отто с цитатой из Монтеня на 40 секунд...»

Здесь же с беспримерной кротостью Тарковский записывает: «Лейла своей

экстравагантностью неприятно задела Андрюшку и Анну Семеновну. О Ларисе и

говорить нечего, она не может ее терпеть из-за ее плохого воспитания и беспочвенных

амбиций. Но как бы я мог отказаться от ее услуг и воспрепятствовать ее приходу к нам

домой для завершения нашей работы над фильмом? В Париже очень трудно найти

переводчицу с хорошим знанием шведского и русского».

Вообще весь этот год, если следовать дневнику, держится на мужестве и тру-долюбии Ларисы Павловны, на извечной душевной прочности русской женщины.