кажется, что научная проблема не зависит от человека. Поэтому говорить, что хорошо, что плохо — невозможно. Единственно, что можно сказать,— что в результате исторического прогресса возник страшный конфликт между духовным и материальным. Это

и есть причина, приведшая к нынешнему положению в нашей цивилизации —

драматическому и, я бы сказал, трагическому положению, поскольку мы стоим на

грани атомного уничтожения, в результате именно этого разрыва... Мне кажется, что

Галилей и Эйнштейн в чем-то ошибались. Знания о жизни нам счастья не

прибавляют...»

В «Запечатленном времени» словно бы разворачиваются в разнообразных

плоскостях трагические по колориту монологи «эссеиста Александра».

«Одним из печальнейших признаков нашего времени является, на мой взгляд, тот

факт, что средний человек сегодня окончательно отрезан ото всего, что связано с

размышлением о прекрасном и вечном. Скроенная на "потребителей" современная

массовая культура — цивилизация протезов — калечит душу, все чаще преграждает

людям путь к фундаментальным вопросам их существования, к сознательному

воссозданию самих себя как духовных существ».

«Если мы бросим взгляд назад, то увидим, что путь человечества исполнен

исторических катаклизмов и катастроф. Давайте приоткроем руины погибших

цивилизаций. Что с этими цивилизациями произошло? Почему

295

они выдохлись, утратили волю к жизни и моральные силы? Едва ли кто-то всерьез

решит, что все это случилось из-за сугубо материальных нужд и дефектов. Мне, во

всяком случае, такое предположение кажется совершенно варварским. В то же время я

твердо убежден, что сегодня мы снова стоим вплотную к гибели цивилизации, ибо мы

полностью игнорируем духовную сторону исторического процесса. Мы не хотим

признаться, что наш непростительно-греховный и безнадежный материализм принес

человечеству бесконечно большие несчастья...»

«В России любят цитировать Короленко, сргласно которому "человек создан для

счастья как птица для полета". По моему мнению, нет ничего, что было бы дальше от

сущности человеческого существования, чем это утверждение. Я вообще не имею

представления, что, собственно, означает понятие счастья. Довольство? Гармония?

Однако человек всегда недоволен и в конце концов устремляется не к решению

конкретных, выполнимых задач, а к бесконечному. Даже церковь не смогла

удовлетворить эту тоску человека по бесконечному, ибо церковь, к сожалению, есть

лишь пустой фасад*, карикатура на общественные институты, организующие

практическую жизнь. (Чем это, кстати, не киркегорианский выпад? — Я. Б.) Во всяком

случае,

сегодняшняя

церковь

показала

себя

неспособной

уравновесить

материалистически-технический перевес обращением к духовному пробуждению.

В контексте этой ситуации задача искусства заключается для меня в том, чтобы

выразить идею абсолютной свободы духовных возможностей человека. По моему

мнению, искусство всегда было оружием в борьбе человека против материи, угрожавшей поглотить его дух. <...>

Вернусь к Короленко, формулировавшему смысл человеческого существования как

право на счастье. Это напомнило мне о книге Иова, в которой Элифаз говорит: "Так, не

из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда; но человек рождается на

страдание, как искры, чтобы устремляться вверх". Страдание проистекает из

295

недовольства, из конфликта между идеалом и тем состоянием, в котором он сейчас

находится. Значительно важнее ощущения "счастья" укреплять свою душу в борьбе за

подлинно божественную свободу...»

2

Из дневника Ларса-Олафа Лотвала, главного редактора ежегодника «Шведские

фильмы», присутствовавшего на съемках «Жертвоприношения».

«Суббота, 4 мая 1985 года, Готланд. "Нам необходимо вступить в тайный сговор с

природой,— говорит Тарковский через переводчицу.— Мы должны заставить ее

помогать на съемках".

* Потому-то Тарковский простирает пространство Божьего Храма на всю

созерцаемую им Ойкумену структурированного сакрального времени, где человек

наконец-то возвышен до статуса сакральной вещи.

296

Тарковский обследует дом в Норшольмене. Его интересует все — ангелы, высота

картины, форма сложенных бревен, положение вытащенной из воды лодки. Он

поправляет изгородь... Как птица, всегда в движении, из дома — в дом, вперед и опять

назад...

Воскресенье, 5 мая. Переводчица сообщает, что Тарковский звонил в Москву и

беседовал со своей собакой. Конечно же, он поговорил и с другими членами семьи. Он

обожает сына и о!чень любит собаку. Никому идея телефонного разговора с собакой

смешной не кажется.

Понедельник, б мая. Встаем в 4.30, чтобы начать съемку в 6.00. Оказывается, для

светлых северных ночей уже поздно. Утренняя сцена не может быть отснята.

Тарковский потряхивает головой и все время покашливает. Мы постоянно замечаем, что это, кажется, единственный явный признак его недовольства.

Возле дома стоит колонка. Чтобы получить правильную тень в следующем кадре, ассистент выливает грязную воду на траву — она должна быть черной, иначе не будет

выглядеть мокрой. Тарковский ему помогает.

Тарковский всегда помогает.

Ёторник, 7 мая. Мы прибываем на место к 4-м утра. Сумрачно, умеренный ветер.

Во время длинного путешествия все клевали носами (за исключением, как мы

надеемся, водителя), но сразу проснулись, въехав в здоровую яму.

Тарковский доволен — освещение как раз то, что ему нужно. Он торопится ставить

сцену.

Как братья-близнецы, они с Нюквистом понимают друг друга с полуслова. Времени

никто не ощущает, только холод. Но сильнее всего наше дружеское чувство к

Тарковскому, которого мы теперь хорошо знаем, хотя и не можем объясняться

напрямую.

Четверг, 4 июля. Сегодня снимается спланированная по минутам центральная сцена

фильма. Семь человек готовы запалить дом. <...> Тарковский проводит последнюю

репетицию с актерами, одетыми в резиновые сапоги и плащи.

За ночь большая часть дома была снесена, так что огонь пойдет великолепно—у

него ведь тоже свое расписание.

Дом был построен за месяц. Кажется, все спланировано до мелочей.

После репетиций сцена продолжается 5 минут 19 секунд. Работать будут три

камеры: одна подвижная (Свена), одна закрепленная на подставке без

панорамирования и одна резервная, с собственным типом движения.

Момент наступил.

"Зажигай!"

296

Начальник спецэффектов нажимает кнопку на пульте, похожем на клавиатуру поп-музыканта, и первые языки пламени вырываются из дома. <...> Неожиданная тревога. Нюквист в отчаянии кричит ассистенту: "Ради всего святого, запасную камеру!" Ассистент бежит со своей камерой, быстро производится замена.

Случилось то, что никогда не должно было случиться... камера потеряла

297

скорость. Тарковский приготовил всю сцену на одном длинном проезде, столько

дней репетировал...

Трудно сказать, что происходило потом. Чудовищное замешательство наряду с

невероятным самоконтролем актеров, импровизирующих под указания Тарковского, поскольку огонь уже остановить нельзя... Провода в системе спецэффектов

расплавились от жара... "Скорая помощь" отъехала, как было ранее срепетировано, водитель не мог ничего слышать и не знал, что случилось. Крики, вопли, плач, самый

немыслимый хаос в течение нескольких минут. Но эпизод был снят. Свен опять и

опять тряс головой. Тарковский все кашлял и кашлял. Мы были безутешны, подавлены. Наши чувства невозможно описать, они были слишком сильны. Представьте себе состояние большой группы всегда оптимистично настроенных людей, долго и самоотверженно работавших над сценой, которая могла бы принести триумф, а