взгляд, определенный тип людей. Его внутренний мир — мир человека, который давно

292

уже не был в церкви, который, может быть, воспитывался в христианской семье (в

протестантской, естественно), но верит не ортодоксально, а может, и вообще больше

не верит. Я мог бы вообразить, например, что он увлекается Штейнером, вопросами

антропософского характера. Я мог бы его себе представить человеком, который знает, что мир не исчерпывается целиком материальной жизнью, а есть мир

трансцендентный, который ему еще только предстоит открыть. И когда приходит

несчастье, когда возвещается ужас катастрофы, он в полном согласии с логикой своего

характера обращается к Богу как к последней надежде. Это момент отчаяния.

— Создается ощущение, что ваши персонажи так и остаются всегда на пороге настоящей духовной жизни, в состоянии некой затяжной наивности.

— Настоящей духовной жизни не бывает. Даже спасение святого может вызвать сомнение (см. Бердяева). Для меня Александр — счастливый человек, несмотря на трагедию, которую он переживает,— ведь по ходу дела он находит веру.

Мне странно слышать, что после всего, что он пережил, он всего лишь остается на

пороге чего-то. Самое-то важное и трудное в религиозных вопросах — это поверить.

— Но эта вера в некотором смысле граничит с абсурдом...

— Но это естественно! Вспомните Тертуллиана. Я думаю, что верующий —

прежде всего тот, кто готов принести себя в жертву. Кто не считает себя пупом

земли. Несомненно, что в глазах других Александр потерян, но совершенно ясно, что

он спасен.

— Создается впечатление, что фильм "Сталкер" ближе к "Жертвоприношению".

— Верно. Для меня "Жертвоприношение" наиболее внутренне последовательный

из моих фильмов. Речь идет о навязчивой идее чистоты и суверенности собственного

"я", которая может довести человека до безумия.

— Почему вы выбрали святого Антония в качестве центрального образа одного из ваших следующих фильмов?

— Сейчас, мне кажется, очень важно задуматься над тем противоречием, которое

всегда существовало в сердце человека: что есть святость и что есть грех? Хорошо ли

вообще быть святым? Для православной церкви понятие общности с другими людьми

— одно из центральных. Для православных христиан церковь есть объединение людей, связанных одними чувствами с одной верой. Когда святой покидает людской мир и

уходит в пустыню, мы естественно задаемся вопросом, почему он это сде

лал. Ответ напрашивается сам: потому что он хотел спасти собственную душу.

Думал ли он в таком случае об остальном человечестве? Меня все время мучает вопрос

о взаимоотношении между спасением души и участием в жизни общества.*

— Но почему вы все-таки выбрали святого Антония?

— Это мог бы быть и кто-либо хдругой... В данном случае меня больше всего

интересует, какой ценой достигается равновесие между материальным и духовным.

Боюсь, что те, кто считает, что нашли выход, не договаривают всей правды.

— Разграничиваете ли вы понятия художника и святого, монаха?

— Конечно, это разные жизненные пути. Святой или монах не творят, поскольку не связаны непосредственно с миром. Обычная позиция святого или

монаха — неучастие. Эта идея имеет много общего с восточными верованиями, нечто

похожее — в буддизме. В то время как художник... бедный несчастный художник...

должен возиться в грязи, в центре всего того, что происходит вокруг. Вспомним

французского поэта Рембо, не захотевшего быть поэтом. Можно найти много подобных примеров.

293

К монаху я испытываю сострадание, поскольку он живет половинчатой жизнью, реализует лишь часть себя. Художнику же приходится распылять свой талант, он

может запутаться, оказаться обманутым, его душа всегда в опасности.

В то же самое время нельзя противопоставлять святого поэту, как ангела —

дьяволу. Все зависит от того, в какой ситуации оказывается человек. Святой обретает

спасение, художник, возможно, нет. Я верю в божественное предопределение.

Герман Гессе сказал: "Всю свою жизнь я хотел стать святым, но я грешник. Я могу

лишь уповать на помощь Господа". Я тоже не уверен, что мои действия приведут к

желанным результатам...

* Мне кажется, уход из мира как путь к святости всегда казался Тарковскому

несколько и патетичным, и самостно-самоутвердительным — неким продолжением

европейского эгоцентрически-личностного стиля, только переведенного в плоскость

«религиозной карьеры». Не спрятаться в пустынь от грешного мира, а раствориться в

его святых энергиях, открываемых актуальными актами своей реальной молитвенности, самой святостью своего при-сутствия в сакральном времени, извлекаемом из

времени профанного,— вот путь святости, близкий сердцу кинематографа Тарковского

и, значит, сердцу его подлинной мифологии. Герои Тарковского — это, несомненно, монахи в миру (по типу экзистенции), абсолютно спонтанные в своих ментальных

движениях, реализующие пространство, в котором они движутся, в качестве храмового

пространства; за актуальное возрождение святости этого пространства они чувствуют

себя ответственными каждую минуту. Их ведет при этом некий безусловный, изнутри

идущий императив — и эротический, и этический, и музыкальный одновременно.

Сам же Тарковский выступает как художник-монах, занятый делом освящения

реального континуума (время-пространство) бытия в актах художественного

обоживания времени: посредством «запечатлевания» в реальном времени его

сакрального свечения.

Я думаю, именно этот феномен — феномен художника-монаха — более всего и

занимал Тарковского, который двигался ко все более осознанному постижению своего

пути как пути святости особого типа. Ибо художник-монах в миру в наше разрушенное

низменной эстетикой время — это, конечно же, абсолютно революционное явление.

294

Существует сходство между святым и художником, но необходимо видеть и

различие, которое заключается в том, что человек либо пытается быть похожим на

своего Создателя, либо стремится спасти свою душу. Таким образом, вопрос стоит

либо о спасении самого себя, либо о создании духовно более богатой атмосферы во

всем мире. Кто знает, сколько нам осталось существовать? Мы должны жить с той

мыслью, что завтра Господь может призвать нас к себе. Многие гении потратили

жизнь, чтобы попытаться ответить на вопрос, который вы мне задаете. Это тема для

фильма! Если я обращусь к образу святого Антония, я, наверное, затрону ее.

Попытаюсь понять и объяснить этот наболевший для всех людей вопрос. В конечном

счете неважно, умрем мы или нет, поскольку мы все умрем — или все вместе, или

каждый по отдельности.

— Почему христиане иногда говорят: "Христос — единственный ответ"?

— Единственное, что у нас действительно есть,— это вера. Вольтер сказал:

"Если бы бога не существовало, его нужно было бы выдумать"; и не потому, что он

не верил, хотя это было и так. Причина не в этом. Материалисты и позитивисты

совершенно неверно истолковали его слова. Вера — это единственное, что может

спасти человека. Это мое глубочайшее убеждение. Иначе что бы мы могли совершить?

Это та единственная вещь, которая бесспорно есть у человека. Все остальное —

несущественно».

294

Еще в 1984 году в фильме-монологе, снятом Донателло Баливо, Тарковский

говорил: «Почему мы изучаем космос, когда почти ничего не знаем о самих себе? Это

говорит только о том, к каким результатам человечество пришло в результате научного

прогресса. Мы можем оценить это в дурном или в хорошем смысле слова. Но мне