эпохи. А что говорить о нашей, где миллионы и миллионы шариковых считают себя

равными природным принцам, пророкам и святым. Потому-то и убыль гениальности.

Крайне наивно полагать, будто гений — это грубая сила, всегда пробивающая для

своих нужд стены ломиком. Гений — это даже и не та примитивно торжествующая

продуктивность, о которой в свое время немало пошумели эстетики, поднимая на

пьедестал брутальных ломовиков собственного тщеславия типа Наполеона, а в

243

изящной форме о том немало наразмышлял автор «Вертера», а затем «Фауста». Эта

теза, крайне вульгаризированная, торжествует и в наши дни: мол, гений — это высшая

степень слепой и ненасытной воли к продуктивности.* Однако на самом деле здесь

пытаются брутальный дух эпохи, фарисейски-бандитский ее уклад подверстать под

красивый эпитет и дать понять, что современная жизнь кишит гениальностью и

гениальными особями: все что-что изобретают, выдумывают, открывают, исследуют, один другого смелее и бесстыднее.

Однако гений для Тарковского — это всегда существо из бесконечности, то есть

«со взглядом Пришельца»: он видит Землю и ее обитателей ошеломленно-впервые, кротко-блаженно и изумленно. Гений — это тот, кто «вывел за скобки» все суждения и

мысли о Земле, ее укладе, мире и людях, законах и нравах, и потому его взгляд —

ослепительно чист, чисто наблю-денье; он весь — покой и почти трансовое созерцанье.

Чего созерцанье? Того струенья, которым является бытие само по себе. Гений это тот, кто остановил мир — в терминологии древних магов. Он держит своим сознаньем

осевую линию мира, он продуцирует бытийность как сакральную тайну, тайну истока, начала, семени; он хранит и аккумулирует Тишину, он закупоривает ее в светящиеся

магические бочонки, поющие мировую песнь.

Гений не обязательно создает товар, годный к продаже на рынках мира. Гений

может и не создавать никакого товара. Гений бытийствования просто бытийствует, поддерживая унисонно в сохранности древнейший из мостов: чистый образ мира—

сознание—сердце. Йенские романтики, типологически весьма родственные сути

Тарковского, очень верно уловили «самостроительную» сущность гениальности.

Гениальность присутствует в том, кто ощущает мировую ностальгию по

самовосстановлению,

* Не беру в расчет обиходного употребления слова «гений» в качестве простого

эпитета, говорящего о высокой степени ситуативного восхищения.

по «самообоживанию» в смысле «обоживания» мира (субъект-объект —

нерасторжимы, синхронны, слиянны), ту ностальгию, что так поистине гениально

воссоздал в своих поэмах Тарковский, ту, что звучит в пассь-онах Баха и в концертах

Моцарта. И именно то, что у двух последних укрыто в явной бездонности абстрактных

звучаний, у Тарковского обнаруживает потрясающе отчетливую и побуждающую к

конкретной работе сознания форму. Тарковский восемью фильмами поставил

ностальгию во главу угла духовной жизни.* Из сентиментально-инфантильного переживания оторванности от кротко-детской формы социальности он перевел

ностальгию в великую тоску, в мятеж, в страсть, более того — в ПУТЬ к истоку

гениальности как естественнейшей человеческой нормы. Нормальный человек с

чистым сознанием — гениален. И однажды каждый доберется до этого своего истока.

Путем сложнейших проб и ошибок.

Но агрессивная продуктивность, сколь бы она ни была социально успешна и

востребована,— не гениальность. Ничего похожего. Высокая степень таланта, позволяющая изобретать, делать открытия и т. п.,— еще не гениальность, но все тот же

талант, то есть частная способность, а не тотальная воля к «самовоскрешению». Гений

— целостное качество индивидуальности, способной к трансценденции.

И то, что человечество навязало себе представление о гениальности как

безразличной к этике, как агрессивной продуктивности, продуктивности во что бы то

ни стало, привело к самым печальным, трагическим последствиям. Стали производить

немыслимое количество грохота, громыханий, грязи, взвеси, пыли, злобы, свистопляски, болтовни, давлений и т. п., добиваясь одного — эстетического эффекта, благодаря которому вещь объявлялась шедевром. Так человечество выкопало себе

244

громадный котлован, из которого ему уже не выбраться, если оно не окажется способным к прыжку.

У Тарковского гений — это юродивый, то есть не идущий вослед за падшим родом, но — вне рода, как бы не родной собственному заблудшему роду (не блудный сын, но

блудный род!). Гений — тот, кто отказывается от очень многого. (Так само

человечество может спастись лишь путем самоограничений и отказов.) Как почти все

герои его фильмов — не гении, но с волей в направлении гениальности. Чтобы

«остановить мир», надо уметь отказываться от хлама, отслоить почти все механически

накопленное.

Герои Тарковского если совершают деяния, то в направлении отказа от «социумных заказов», от правил, от обладания чем-то. Начиная с Ивана, отказавшегося от

детства, от его остатка. И затем Рублева, отказывающегося не только от мира и речи, но и от росписи «Страшного суда», например. Герой «Зеркала» даже отказался от

общения, он столь слаб

* Подробно об этом, а также об «остановке мира», о «феноменологической

редукции» у Тарковского см. в моей второй книге «Влажный огонь», интерпретирующей творческий космос Тарковского.

245

физически, что где-то закадрово лежит, и мы видим лишь шелест и веянье

«крыл»"его души, тихую, но мощную симфонию его духа. Сталкер — добровольный

отшельник, он «играет» по-крупному: либо пан, либо пропал. От мира ему почти

совершенно ничего не надо. Потрясающая кротость и в этом смысле слабость

Горчакова очевидна. Казалось бы, столь смиренно-утонченный, этот человек вполне

мирно мог бы вернуться в Москву, однако он абсолютно спонтанно совершает

фантастические вещи: входит в сущность неизвестного ему доселе изгоя Доменико как

в самого себя, а затем становится его магическим помощником в акте самоотречения

во имя духа.* Отречения же Александра из «Жертвоприношения» это уже тот великий

отказ, который в прежние эпохи означал стадию ухода в отшельничество. И, помня о

том, что герои Тарковского — это эстетические модификации его реальных внутренне-духовных процессов, мы можем говорить о психологической доминанте отказов, отречений и самоотречений как о главной реальности жизненного мифа художника

Тарковского, помня опять же, что мифотворящее начало — самое живое и самое

сущностное в нас. Вот почему родина, если она хочет ею быть, не должна ничем

корить гения — ни тем, что он хочет петь там, где хочет, ни тем, что он гений — то

есть юродивый: «не такой как все», выродок — определение, данное, повторюсь, Тарковским Баху: «Бах — выродок в лоне западной культуры». К самому Тарковскому

это подходит в высокой степени. Для России он был дважды юродивым: с одной

стороны, он высочайше ценил индивидуальность как форму духовной

самоответственности, так сказать человеческую монадность, что часто шло вразрез с

русской, исторически сложившейся психологией «рабства в крови», «роевого чувства», позволяющего «коллективу» (часто неформальному, именно зверино-роевому) давить

индивидуальность, пожелавшую ментально «пойти вверх», «аристократ-ничать», а с

другой стороны, он был чистейший дзэнец-интуитивист, то есть человек традиции

исходного, древнейшего Востока, еще до всех идеологически-религиозных

расщеплений на школы. Русские же интеллектуалы так никогда Востока в себе и не

разглядели.

2

В известном смысле исход Тарковского был закономерен, ибо нет пророка в своем

отечестве, а Тарковский обладал явным харизматическим призванием и все