Вот Горчаков этим и занят: он с бесстрашием духовного воина движется в

направлении своего подлинного лица (словно сказочник Эрнст Гофман, он заглядывает

в старинные зеркала отнюдь не для того, чтобы увидеть свой кармически уже

отмирающий бытовой образ), того подлинного лица, начало которому нам было

даровано еще до нашего рождения, и вот мы возвращаем к нему наш духовный

прибыток.

Какая глубина: Бог открывается лишь нашему подлинному лицу, нашей

аутентичности.

21.01.82. «...Встретился с Сашей Кайдановским по поводу "Ностальгии". Прочел

ему сценарий, предложил роль. Он согласился. Ах, Толя, Толя...»

23—24.02.82. Москва. «...В наше информационное время люди обречены про-глатывать множество бесчувственных слов, и потому люди более глубокие

испытывают настоящий духовный-голод. Однако вместо всего этого нам надо

прислушиваться, что дух открывает нам в самых простых словах, а не убивать их».

241

Принцип возвращения обыденным словам, как и обыденной действительности, онтологической первозданной значимости. Принцип, роднящий эстетику Андрея

Тарковского с эстетикой Тарковского Арсения.

6 марта 1982 года Тарковский вылетел в Италию как режиссер «Мосфильма», который по контракту с итальянским телевидением, финансирую

242

242

щим-проект, снимет там фильм «Ностальгия». Конечно же, Тарковский понятия не

имел, что дорога назад в Россию ему будет заказана.

«На прощальный ужин перед отъездом Андрея в Италию собрались его друзья и

товарищи по работе, сын Арсений, родственники жены, мы с Мариной. Вечер был

многолюдным и молчаливо грустным, Андрей скоро ушел к себе в кабинет. Казалось

бы, что грустить? Человек едет на работу, где вдесятеро больше платят, где есть уже

новые близкие люди, написан сценарий, все давно продумано... Финал "Ностальгии"

был придуман вообще за два года до съемок. Так живи и радуйся! Но не было радости.

Может быть, потому что перед"чэтъездом столько забот, предстояло расставание.

Андрей уезжал один, жена должна была приехать позже, поездка сына и тещи была

под вопросом. А может, было предчувствие... <...> Рано утром на двух машинах его проводили в Шереметьево жена, дети, друзья.

Уезжал он с разрешения властей на законных основаниях, согласно договору между

итальянским РАИ и "Совэкспортфильмом"» (А. Гордон).

Дневники Тарковского последних перед окончательным отъездом в Италию лет

более чем очевидно свидетельствуют о полном исчерпании им российского цикла

творчества: исчерпании и в структурно-организационном, и в нравственно-психическом, и в метафизически-духовном смыслах. Россия не хотела'его ни кормить, ни уважать, ни слушать: официально-кинематографическая Россия, монополист в

раздаче «лицензий» на творчество. Когда с гением или с тончайшим метафизиком-мистиком обращаются как с надоедливым бомжом, то рано или поздно эта «игра» ему

надоест. Станет скучно до тошноты. Тоскливо до смерти. Как и случилось.

Гений, погибающий в России от недостатка внимания и нежности. Какая хорошо

знакомая картина. Да, нежности. Ибо Моцартам она нужна. Ибо их материал, материал

их искусства — метафизическая нежность, которую они дарят нам с фантастической

щедростью и всегда предсмертным простодушием.

Из дневников ясно: в Италию Тарковский уезжал, чтобы не умереть, уезжал не

фильм снимать, а за жизнью своей, ускользающей здесь из него, уезжал. И он поймал

еще там на лету ее жар-птичье цветное перышко. В своем собственном вершинном

полете.

Отечество и харизма 1

УТочему человек покидает родину? Не потому ли, что исчерпываются пространства ее любви? Не потому ли, например, что она не дает ему устроить хотя бы

свой уголок на земле — ведь не удалась же Тарковскому скромнейшая его одиссея с

деревенькой на Рязанщине. Куда уж скромнее, но не удалась. Это ли не симптом, это

ли не один из сегментов «выталкивания»?

Надоело стоять с протянутой рукой перед ермашами. Но допустим, Тарковский бы

остался, как-нибудь «перекантовался» до «перестройки». Что бы он здесь делал?

Мастер призывал бытийствовать, жить в истине-ести-не, бежать от социумных игрищ, в том числе интеллектуальных и интел-лектуалистических. Но с перестройкой пришла

неслыханнейшая увлеченность новыми формами социумных игралищ, с той лишь

разницей, что в центр внимания вошел безмерно презираемый Тарковским эрзац —

«американски понимаемое» счастье, то есть душевный и телесный комфорт; по-русски

242

же это выглядело как зеленая улица любым вожделениям и похотям, от стеньки-разинских до мастурбационно-рогожинских, но много чаще — шариковских. Русская

литература, всегда определявшая систему идеалов, в последнее десятилетие века

впустила

в

себя

почти

манифестированность

нравственной

деградации:

самодовольство стилистически амбициозной паразитации на низостях собственных

душ никогда еще, вероятно, не изливалось с такой «постмодернистской свободой». Что

мог делать в такой России кинематографист Тарковский, даже если бы русское кино не

было предано все теми же ермашами и не заменено на американский чудовищный, двухсотпроцентно идеологизированный эрзац? При новой, «свободной», системе

ермаши задушили бы его музу в одночасье — глазом бы не успел моргнуть.

Насаждался идеал, совершенно противоположный идеалам Тарковского. Тарковский

аккумулировал тишину, которой, кажется, уже миллионы лет не было на Русской

земле, а сущность и ценность его фильмов в кинематографических и даже куль-турологических кругах оценивалась почти всегда по качеству того интеллектуального

шума, который только один и виделся в его магических полотнах-симфониях. И

Тарковский все это великолепнейше чувствовал, глубиннейше ощущал: тотальное

несовпадение себя и духа эпохи*, в данном случае — киношной и около того Москвы.

О чем он писал в дневниках? О полном, тотальном одиночестве. Не оставалось ни

одного колесика, за которое бы ухватилась зазубринка.

Мужественно ли он себя вел, смиренно ли, по-православному кротко? Это ли не

кротость, это ли не олицетворенное смирение перед судьбой — его жизнь? Без

подиумов, без шума прессы, без наград, без денег, без собственной школы, фактически

без учеников. И — прессинг со всех сторон, фальшиво-моралистические давления, шепотки по углам... Всем не угодил, всем не по нраву: и генералам от искусств, и

полунищим бомжам, и интеллектуалам, и богеме — «что-то в нем не то, не наш, не с

нами». Именно так и было. Да и что там мудрствовать: мог ли стать любимцем

российской публики эпохи распада системы человек с темпераментом и строем души, ска-

* Сущность музы и души Тарковского — жизнь в этике, которую он удивительно

«синхронно» понимал в духе Альберта Швейцера — как корневую сущность высшего

начала Вселенной. Этично све/штриродное начало в человеке, которое тем не менее

таинственным образом коррелятивно глубинным измерениям той же самой Природы: время во времени, пространство в пространстве; вертикаль, присутствующая в

горизонтали словно магическая Ось Мира.

243

243

жем, Льва Толстого или хотя бы Новалиса? Невообразимо: другая планета. Чем

дышать, если воздух забит позитивистской пылью до степени его затвердеванья.

Удивительно еще, сколь долго продержался в этой атмосфере соловьиный дар

песнопевца сакрального иномирья.

Вот почему тысячу раз был прав Гёте, говоривший, что без звезды тайного

советника на фраке он как поэт был бы раздавлен вульгарностью толпы. И это Гёте —

могучий язычник. И это — перед толпой той еще патриар-хальнейшей, ритуализированной, знавшей почтение к рангам и человеческим природным статусам