Очевидно, царь не мог одновременно принять всех представителей московской знати в этом помещении. А это означает, что людей к царю должны были допускать в порядке какой-то очередности, которая наверняка не была случайной. Даже если представить, что 26 августа царю удалось принять всех присутствовавших в Москве думцев и какую-то часть стольников и дьяков, и в этом случае прием растянулся бы на несколько часов. И конечно, люди «самого подлого звания» никак не могли быть допущены к государю раньше бояр, окольничих, думных дворян и др.

Можно предположить, что представление о некоторой демократичности приема в Преображенском возникло вследствие впечатления, произведенного на Гвариента рассказами каких-то очень знатных особ, для которых некоторые стольники, стряпчие и жильцы, а тем более дьяки были людьми если не «самого подлого звания», то лицами гораздо менее статусными. Вероятно и то, что указание на демократичность было введено в донесение сознательно, чтобы объяснить Вене, почему не удалось добиться встречи с царем в первый день после его возвращения: нельзя же было допустить вручения верительных грамот императора Леопольда I в той же комнате, где толпились «подлые» люди.

Более существенной для нас деталью в донесении Гвариента является указание на то, что царь «подрезал» боярские бороды «собственной рукой». В этом свете приобретают новый смысл слова Корба о том, что брадобритие в данном конкретном случае не может считаться бесчестьем, так как его произвел сам государь. Но в то же время в самом дневнике Корба почему-то сообщается о «ножницах, без разбору свирепствовавших против бород присутствующих». Кто, помимо царя, выступал в качестве брадобреев в Преображенском, узнать уже вряд ли удастся, но зато из того же дневника Корба известно, что 1 сентября, во время празднования новолетия, обязанность брадобрея исполнял «известный при царском дворе шут»19. Не помогал ли этот шут (или даже шуты) царю исполнять работу цирюльника и 26 августа? В подобном предположении нет ничего невероятного, если принять во внимание многолюдность этого приема. В любом случае царская выходка в Преображенском должна считаться хорошо организованной и тщательно спланированной акцией.

Но в чем же был ее смысл? В поиске ответа на этот вопрос нельзя пройти мимо пояснения о том, что «отрезание» бород «немедленно навлекает отлучение от Церкви» «согласно приговору патриарха». Это пояснение – центральное для донесения Гвариента (с точки зрения как объема, так и роли в сообщении) – почему-то опущено в дневнике Корба.

Как мы помним, Гвариент находился в Москве чуть более трех месяцев, и он мог узнать о существовании «приговора патриарха» об отлучении от Церкви за брадобритие только от россиян. Иными словами, российские собеседники, рассказывая Гвариенту о необычном царском приеме в Преображенском и пытаясь объяснить ему смысл происшедшего там брадобрития, указывали послу на этот «приговор патриарха», как будто именно в нем кроется ключ к пониманию смысла происходящего. Значит, и нам следует обратить особое внимание на текст, который, повторюсь, представлялся особенно важным самим российским участникам необычного царского приема. После рассмотрения этого текста во всех возможных контекстах и смыслах (см. п. 7–15) мы вернемся к донесению Гвариента (см. п. 16 и 17) и увидим, что для австрийского посланника упоминание «приговора патриарха» об отлучении от Церкви за брадобритие было больше чем простой констатацией факта. В данном указании действительно кроется ключ к пониманию смысла сцены в Преображенском, поэтому Корб, который при подготовке дневника к публикации удалял наиболее секретные данные, не случайно опустил из своего текста и эту чрезвычайно важную деталь.

Поучение патриарха Адриана о греховности брадобрития с угрозой отлучения от Церкви, кажется, не было известно ученым до середины XIX в. О нем вовсе не упоминает князь М. М. Щербатов в своем «Рассмотрении о пороках и самовластии Петра Великого», в котором, между прочим, оправдывает царя, принудившего своих подданных «выбрить бороды», так как это делало россиян «сходственными» с другими европейцами и отнимало у них «предубеждение, яко бы все, не имеющие бород, погани были»1. Послание патриарха Адриана против брадобрития не упоминается ни И. И. Голиковым в «Деяниях Петра Великого»2, ни П. Ф. Клайдовичем в первой исследовательской работе, посвященной брадобритию при Петре I3, ни митрополитом Евгением (Болховитиновым) в первой специальной статье о патриархе Адриане4.

Возможно, именно введение в научный оборот донесения Гвариента от 2 (12) сентября 1698 г. и обнаружение в нем важного сообщения об анафематствовании за брадобритие по приказу патриарха заставили первооткрывателя этого донесения Н. Г. Устрялова провести соответствующие поиски, которые и увенчались успехом: в третьем томе своей «Истории царствования Петра Великого» (1858) историк пространно процитировал Окружное послание Адриана, написанное «в первые годы» его патриаршества, сославшись на «рукопись Императорской Академии Наук, в лист под № 84»5. Видимо, Устрялов полагал, что именно это «постановление патриарха» имел в виду Гвариент, поясняя суть брадобрития в Преображенском – первого, как считал историк, самого трудного «шага к перерождению России»6.

В 1863 г. Г. В. Есипов вслед за Н. Г. Устряловым обратился к данной рукописи Императорской Академии наук и целиком опубликовал Окружное послание патриарха Адриана в приложении к большой монографической статье под названием «Русская борода и немецкое платье» (опубликованной во втором томе его сборника «Раскольничьи дела XVIII века»7). При этом автор дал источнику весьма лаконичную характеристику: «В конце XVII столетия патриарх Адриан издал окружное послание в 24 статьи, из которых 15-я была посвящена почти вся исключительно убеждению с угрозами за принятие злого еретического обычая брить бороды»8.

Окружное послание Адриана, состоящее из 24 кратких «увещеваний, нужных ко спасению» (по числу дневных и ночных часов), имело программный характер и было обращено ко всем чинам, составлявшим паству русского патриарха. Подробно этот текст будет рассмотрен ниже; здесь же отметим, что пространное поучение о пагубности брадобрития фигурирует в составе 15‐го «увещевания», обращенного к воинам9. Причем по объему оно занимает почти треть всего текста. Почему поучение о пагубности брадобрития «встроено» именно в адресованное воинам 15‐е «увещевание», тогда как оно на самом деле относится ко всем православным мужского пола, независимо от социального статуса? И почему оно занимает такой неоправданно большой объем, сопровождаясь многообразной и даже избыточной аргументацией, разрушающей композиционную цельность Окружного послания? Эти сомнения более чем оправданны, если принять во внимание тот факт, что рукопись, которой пользовались сначала Устрялов, а вслед за ним Есипов, датируется 1757 г.10 В какой степени список середины XVIII в. сохранил в себе первоначальный текст важнейшего программного документа патриарха Адриана?

Эти подозрения усиливаются при обращении к другим спискам первого Окружного послания патриарха Адриана11. Один из них сохранился в составе рукописного сборника второй четверти XVIII столетия в РГАДА12. В этом списке в 15‐м «увещевании», адресованном воинам, также фигурирует поучение о пагубности брадобрития, но это совершенно другой текст, отличающийся от текста в списке СПбИИ РАН своей краткостью13. В других известных списках Окружного послания (в церковно-полемическом сборнике начала XVIII в. из Софийского собрания и сборнике инока Никодима Стародубского конца XVIII в. из коллекции Рогожского кладбища) в 15‐м «увещевании» поучение о пагубности брадобрития вовсе отсутствует, но зато оно включено в состав следующего, 16‐го «увещевания», в котором содержится призыв ко всем православным воздерживаться от пьянства14. В этом «увещевании» поучение о пагубности брадобрития выглядит еще более странно: усиливается впечатление о его вставном характере.