Бабушкин в темноте положил руку на спину студенту. Словно прижимал его еще ниже к земле.

«Заметит? Нет?»

Часовой прогромыхал сапогами возле самого ящика и стал удаляться.

Бабушкин мысленно сосчитал до пятнадцати — пусть часовой уйдет — и легонько толкнул Исая. Они сделали короткую перебежку к забору. Притаились. Потом тихо, по-кошачьи, перемахнули через забор.

Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры.

— Быстрей! — услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос.

— Раздевайтесь!

Беглецы мигом скинули с себя одежду.

Заботливые торопливые руки товарищей натянули на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина так же быстро надели чиновничий сюртук и форменную фуражку с кокардой.

— Пошли! — скомандовал все тот же знакомый голос.

Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить.

Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга.

Бабушкин чувствовал: нечем дышать. Это было странно. Нечем дышать — будто пробежал десяток верст.

«Спазм, что ли? Нервы?» — он тряхнул головой, хотел набрать полные легкие воздуха. Нет, грудь была сдавлена, как тисками.

И в то же время ноги, сами собой, то и дело переходили на бег. Быстрей, быстрей, подальше от тюрьмы!

Бежать было глупо. И подозрительно. Правда, вокруг — пусто. Но все же… Бежать нельзя. Бабушкин это понимал, однако ноги сами невольно все учащали шаги.

Вскоре вся четверка была уже далеко от тюрьмы, на Нагорной улице.

Впереди идущий остановился.

— Ну, — сказал он, — прощайтесь. Быстро.

Бабушкин понял: его поведут в одно убежище, Исая — в другое.

Это было разумно: если полиция нащупает следы, то хоть не сразу двоих схватят.

— Ну, — торопил провожатый.

В темноте Бабушкин не видел лица Исая. Тот молчал. Лишь дышал тяжело. От волнения? Или от быстрой ходьбы?

Бабушкин притянул его к себе:

— Ну, счастливо!

Исай засопел и ничего не сказал. Лишь неловко ткнулся головой ему в плечо.

Бабушкина отвели на квартиру к рабочему Бушуеву.

Три дня Бабушкин не выходил на улицу.

Бушуев рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей.

— Пусть перебесится, — усмехнулся Иван Васильевич.

Друзья сообщили: ротмистр «закрыл» город. На всех дорогах, на всех вокзалах дежурили шпики. Стоило показаться невысокому русоволосому человеку, и шпик украдкой смотрел на фото: не беглец ли?

Однако и оставаться дольше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкину надо уехать.

Через три дня в квартиру Бушуева постучали. Бабушкин прислушался. Четыре слабых удара, пауза, два сильных. Свои!

Бушуев открыл дверь. Вошел бойкий белобрысый парень с чемоданчиком, от которого пахло сразу и мылом, и духами, и чем-то ядовито-кислым.

— Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? — с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. — Готовься… Наш Коля мастак на такие штуки!

Коля оказался «партийным парикмахером». Он работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров. Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор «партийным парикмахером».

Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь.

— Я вас так раздраконю, — заявил он Бабушкину, — сами себя не узнаете!

На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце.

— Уж не деготь ли? — спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон.

Токарь засмеялся:

— Покрепче дегтя! — и повернул флакон, чтобы Бабушкин видел яркую наклейку.

На ней было написано: «Негр Джимми — краска для волос» — и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубашке и с черными, как вакса, волосами.

Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением, подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал.

Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом.

Токарь-парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать.

Волосы слиплись и поднялись щетиной, как колючки у ежа.

— Ничего! Пусть голова подсохнет, а мы пока бороду приклепаем, — объявил неунывающий токарь. — А чихаете вы просто с непривычки…

И тут же сам оглушительно чихнул.

Он вытащил из чемодана черную бородку клинышком и стал приклеивать ее Бабушкину.

— Не отвалится? — с сомнением спросил Иван Васильевич.

— Что вы?! — обиделся токарь. — Такого клея во всем свете не сыщешь. Собственного изготовления! Подвесь вас за бороду — не оборветесь!

Он отошел на шаг и оглядел свою работу.

— Симпатичная бородка! А усы давно носите?

— Давно.

— Тогда мы их — того…

Взял бритву и несколькими уверенными движениями уничтожил усы.

У парикмахера оказался припасенным и новенький студенческий костюм.

Бабушкин переоделся, подошел к дешевенькому зеркалу, висящему на стене, и рассмеялся. Из зеркала на него смотрел незнакомый франтоватый студент.

Поздним вечером к квартире Бушуева подкатила роскошная пролетка. Важный, как министр, кучер в черном цилиндре и белых перчатках резко осадил лошадей.

В пролетке полулежал, удобно развалясь на мягком сиденье, медноволосый красавец студент.

Бабушкин, превращенный в «жгучего брюнета», в студенческом костюме, сидя у окна, нетерпеливо поглядывал на улицу. То и дело он проводил пальцами по верхней губе: непривычно без усов-то.

Едва пролетка остановилась под окном, Бабушкин встал, одернул студенческую тужурку и прислушался.

Красавец студент в пролетке затянул пьяным голосом игривые французские куплеты.

«Все точно», — Бабушкин взял фуражку и вышел на улицу. Пожал руку студенту, громко засмеялся и сел в пролетку. Студент ткнул кулаком в спину кучера. Лошади понеслись.

Ехали по ярко освещенным центральным улицам Екатеринослава. Городовые провожали их почтительными взглядами. Еще бы! Два богатых студента гуляют! Вон один из них — известный всему городу сынок Рябинина, свечного фабриканта. И второй, видимо, из той же компании. Вишь, как обнялись друзья-приятели!

Бабушкина заранее предупредили: сын фабриканта Рябинина не революционер, но «сочувствует». Намерен даже порвать со своим отцом. Он поможет Ивану Васильевичу бежать.

В пролетке настоящий и фальшивый студенты познакомились.

— Мы едем на дачу, к моей маман, — сказал Игорь Рябинин. — Учтите: вы — мой товарищ по Киевскому университету. Приехали в Екатеринослав на вакации[2].

На дачу прибыли благополучно. Хозяйка — немолодая, но еще красивая дама, одетая в длинное шерстяное платье, со сверкающими кольцами на руках — пригласила сына и гостя к столу. Бабушкин старался молчать. Кто его знает, как надо себя держать с такой великолепной дамой. В лавке у купца Бабушкина этому не обучали. И в торпедных мастерских — тоже. К тому же Иван Васильевич никогда не был студентом, а хозяйка, чего доброго, начнет расспрашивать об университете.

Тревожило Бабушкина и другое. Перед ним на столе стояли две рюмки и лежали два серебряных ножа, три вилки и две ложки. Они были разные и по форме, и по размеру.

«Зачем мне одному столько «инструментов»? — подумал Иван Васильевич. — Как бы не оконфузиться? Не перепутать, чем и что положено обрабатывать!»

Подали заливную рыбу. Иван Васильевич уже потянулся к ножу, но тут заметил, что студент взял вилку. Бабушкин поспешно отодвинул нож.